Сергей Иванов - Византийское миссионерство: Можно ли сделать из «варвара» христианина?

В житийном рассказе, несмотря на сказочные подробности, явно присутствуют элементы, заимствованные из реальной жизни. Так, пленные могли принимать крещение не только под страхом смерти, но и добровольно — под впечатлением от военного превосходства христианской армии. Роль миссионера здесь минимальна: он никого ни в чем не убеждает, а лишь закрепляет успех, полученный в результате чуда. Самым же интересным является чудесное обретение «бессловесными» варварами человеческой, т. е., очевидно, греческой речи, без овладения которой византийский автор и не мыслит христианизации (см. ниже, с. 317)!

В середине VII в. массовое переселение аваров и славян на имперскую территорию, экспансия ислама, экономический и социальный кризис в Империи, а также резкое сокращение ее территории привели к тому, что прежние способы государственной христианизации варваров вышли из употребления — впрочем, не окончательно: в 777 г. Лев IV принял в Константинополе булгарского хана Телерига, присвоил ему титул патрикия, женил на своей родственнице и «принял его при крещении из божественной купели»[339].

Ни о каких централизованных инициативах имперской власти по обращению племен мы помимо этого не слышим вплоть до IX в. Считается, что греческое христианство вообще прекратило свое распространение на два с лишним века[340]. В действительности же произошел временный упадок лишь той формы миссионерства, которая опиралась на дипломатию и вооруженную силу. Но именно это открывало больший простор для местной и личной инициативы[341], каковые, быть может, проявлялись и раньше, но обречены были остаться в тени грандиозных государственных предприятий. В какой степени способствовала миссионерству политика иконоборчества, которая могла вызвать эмиграцию иконопочитателей на периферию Империи, вопрос спорный. С одной стороны, мученик иконопочитания Стефан Новый призывает своих последователей бежать «в области по ту сторону Евксинского Понта, в епархии Зихии, от Боспора, Херсона и Никопсиса и до Готской котловины»[342], но с другой стороны, никаких свидетельств в пользу того, что эти беглецы активно миссионерсгвовали, нет[343]. Ясно во всяком случае, что для этого периода роль центральной власти в деле христианизации невелика.

Какие же свидетельства самостоятельного миссионерства у нас имеются? В кратком житии вышеупомянутого Стефана Нового рассказывается о том, какая судьба постигла учеников этого святого после его мученической смерти от рук иконоборцев в 764 г.: «Один, будучи заключен в Сосфений, подвергся наказанию в виде усекновения носа и ссылки в Херсон. [Там] он понял, что его собираются убить (μέλλων φονευθήναι) — и бежал в Хазарию, в которой и сделался епископом. Другой же, по имени Стефан, был сослан в Сугдею и, многим принеся пользу, обрел конец жизни. Точно так же умерли в ссылке оба Григория и многие другие»[344]. Как видим, агиограф рассматривает поездку безымянного иконопочитателя к варварам и миссионерство среди них как крайний шаг, вызванный угрозой для жизни! И все же перед нами — миссионерство по личному выбору, пусть и вынужденному обстоятельствами. Что же касается второго упомянутого в тексте персонажа, Стефана, то возникает неизбежное искушение сравнить его с другим знаменитым агиографическим персонажем, также Стефаном, епископом крымского города Сурож (совр. Судак)[345].

Житие Стефана Сурожского в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой лишь далекий отсвет изначального текста. Подчас его вообще объявляют фиктивным[346]. Подобный гиперкритицизм не представляется обоснованным, а кроме того, для наших целей полезна даже фантазия на миссионерскую тему, поскольку она неизбежно отражает если не повседневную практику, то по крайней мере представления о том, как должна происходить миссионерская деятельность.

Житие Стефана в его греческом варианте (. BHG, 1671) очень кратко и не содержит интересной для нас информации. Несколько более полна армянская версия[347], которая до сих пор никак не использовалась для сопоставления с другими и которая, имея с ними много общего, все же разнится в важных деталях[348]. Стефан родился в Каппадокии; с семи лет читал Писание, в 18 лет оказался в Константинополе, где патриарх Герман, провидя в нем «великого просветителя», рукоположил его диаконом, а вскоре и священником[349]. Затем Стефан удалился в монастырь на Вифинском Олимпе. Тут в хронологии его жития наступает первая неувязка: когда ему исполнилось 35 лет, сказано в армянской версии, «умер епископ Сугдеи, и знатные люди города в сопровождении священников отплыли в Константинополь, к святому патриарху Герману и императору Феодосию, прозванному Андрамандин (Адрамитиец. — С, И.). Они попросили у императора и патриарха религиозного главу»[350]. Проблема в том, что Феодосий правил с 715 по 717 г., стало быть, Стефан должен был родиться ок. 680 г. — но тогда он, прибыв в 18 лет в столицу, не застал бы еще патриархом Германа, интронизованного лишь в 715 г. Если верить словам про 18 лет, то год рождения Стефана — как минимум 697. Видимо, автор армянской версии пошел на некоторое искажение хронологии, чтобы датировать рукоположение своего героя доиконоборческим временем, а на самом деле Стефан получил кафедру, вполне вероятно, и в самом деле из рук патриарха Германа, но императором тогда был уже Лев III, скажем, в 729 г. Если цифры армянского жития еще хоть как‑то могут быть согласованы между собой, то славянский вариант, который утверждает, будто Стефан приехал в Константинополь в 15 лет, пробыл там еще 15 лет, а потом провел в монастыре еще 30[351] — уже совершенно нарушает всякую логику, поскольку «продлевает» жизнь патриарху Герману. Однако вернемся к сюжету повествования.

Далее во всех версиях жития рассказывается о том, что разные люди предлагали разных кандидатов, и тогда ангел указал патриарху на «монаха Стефана, находящегося в такойто пустыни». Стефану явился ангел и, согласно славянскому изводу, сказал: «Велит ти… Господь… ити в Соурожь, оустроити церкви Господня оучениемъ твоимъ, собрати люди многы на верование Христово и спасти вся отъ капищныя прельсти, не точию се, но и дроугиа наоучи каатися»[352]. Несмотря на протесты святого (обычный житийный топос), его назначили «епископом митрополии Сугдеи»[353].

Само по себе учреждение кафедры в таком пункте, как Сугдея, довольно знаменательно — дело в том, что населенный пункт в этом месте возник лишь во второй половине VII в.[354], и тот факт, что в 715—717 гг. там уже успел умереть иерарх, допустим даже первый, свидетельствует о неслыханно быстром возникновении епархии в очень молодом городе, который, что самое существенное, лежал на границе варварского мира.

Итак, Стефан на «императорских кораблях» отбыл к месту служения. Политический статус Сугдеи был в это время весьма двусмысленным: с одной стороны, город вроде бы находился под контролем хазар, но с другой — там по–прежнему функционировали какие‑то имперские учреждения[355]. Помимо христианского[356], город имел и языческое (адыгское и хазарское) население. «Он обнаружил там, что большое количество жителей пребывает в идолопоклонническом нечестии. Он начал проповедовать Евангелие, укрепляя в вере верных и крестя неверных по всей этой языческой стране. Его слава распространилась во всей округе»[357]. Греческая версия жития также говорит об этом периоде жизни святого весьма скупо: «И засветился он не только для верных, но и для неверных, не только для ближних, но и для дальних. Подобно солнцу он всех просвещает (καταφωτίζει) (или «крестит“. — С. И.) и освещает своей светозарной жизнью»[358].

Проповедническая деятельность Стефана лучше описана в другом изводе жития, который сохранился только в славянском переводе. Следует помнить, что перед нами — агиографический текст, а потому многое в нем сгереотипизовано. Так, некоторые пассажи жития являются в сущности дословными цитатами из Жития Иоанна Златоуста, написанного Псевдо–Георгием Александрийским, ср. выше, с. 67 (ниже они выделены курсивом). Но даже в этом случае данный текст, хоть и не является исторической хроникой, тем не менее отражает расхожие представления того времени об идеальном миссионере. Согласно житию, Стефан «не пресгая учаше людии, не точию въ церкви, но и в домех и на торжищихъ… Тако многи зловерныя оулови. Беседовагие же к нимь толикы приводя, иже оба языка добре ведяху, да сии творя оутрь въ граде многи прелстившаяся оулавляше, апостольскаго проповедания истиноу указан. Повеле же имь дети своя оучити божесгвенымъ книгамъ и се оухитри отлоучая ихъ и изрешая отъ сети тоя иже почитахоуть, и оуказаше имь божесгвенаа словеса… Много же множсгво людий въ граде, и по местомъ темъ, овии отъ нихъ Жряху капищемъ, а друзии инако, не ведуще коему бы ся подобало Богу молити и кланятися… Слышавше же людие поган ии, о блаженемъ Стефане, яко великъ есть рабъ Божий, чюдеса творить дивнаа, и вероваша въ Господь, и кресгишася множьсгво бесчисмене. И посгави имъ множьсгво презвутеръ и диаконъ, якоже довлети людемъ на слоужбу церковную и жертву чисгоую и бескровноую положи имъ, правлениа оусгавы песненыя предасгь имъ, божесгвеную тайну»[359].