Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

во время войны, когда страна напрягает последние усилия…

Тук-тук… стук-стук… Догорает огарок свечи… В темноте вагона вспыхивает огонек папиросы… Завтра утром генерал Иванов встретит его в Царском… Георгиевский батальон под началом Иванова уже в пути… За безопасность семьи отвечает Кирилл… у детей корь… Бедная Аликс… одна… В Петрограде голодный бунт… или?.. Самое страшное случится только в восемнадцатом… еще только в восемнадцатом… Господи, да будет воля Твоя…

Колышатся на потолке тени. Стучат колеса. Поезд мчится в заснеженной ночи. Белые снега. Белая пурга. Снежные леса. Ночь. Мрак. И только поезд. На всем белом свете один поезд. И он – один. Во всем поезде – один. В целом свете – один. Да есть ли и машинист? И кто ведет голубые вагоны? И куда?..

И голос – внутри или свыше:

– На Голгофу, русский царь Иов, на русскую горочку Голгофу…

Тут-тук-тук-тук…

Это стучат в дверь.

Проснулся.

– Войдите.

– Ваше Величество, дальше ехать опасно. Станция Любань и Тосно заняты мятежными войсками. Ждем вашего распоряжения…

В глазах Воейкова никакой тревоги, и даже – веселые огоньки, словно речь не о бунте против царя, о самой обычной вещи.

– А что вы думаете, Воейков? – зажег папиросу.

– Я склоняюсь к общему мнению, Ваше Величество. Надо ехать на Дно и Псков… под крыло генерала Рузского.

– Вот как? Под крыло?.. – О, как тяжело ворочается сердце в груди, словно хочет выскочить из ребер на волю. – Что ж, если другого выхода нет… – И про себя: «Значит, Псков… Да будет воля Твоя, Господи! Да будет воля…»

И сердце устало перевернулось.

20

Последний день февраля. Ясная морозная ночь. Огромная оранжевая луна висит над заснеженным парком. Недвижно стоят черные деревья. Императрица спускается по широкой мраморной лестнице вниз. Коридоры и лестницы заполнены военными. Это верные. Свалена и разбросана амуниция. Вдоль решетки дворца – разъезды. Орудия зенитной артиллерии и пулеметы направлены туда, откуда стреляют. Ближе… Совсем близко.

Скрипит под ногами снег. Ночь. Великая княжна Мария идет рука об руку с матерью. Она – единственная из детей, кого пощадила пока болезнь. Они обходят оставшиеся верными войска. Пока еще верными. Щеки Марии румянятся морозом, румянятся губы. Румяными губами она улыбается офицерам. Ах, ах, русская раскрасавица-княжна!

– Холодно… Какой мороз… – зябко поводит плечами, приветливо кивая, императрица.

Их провожают изумленные взгляды солдат и восторженные – офицеров.

Следом за императрицей молчаливые, как сфинксы, следуют придворные – граф Бенкендорф, граф Замойский, граф Апраксин.

Они не ждут ничего хорошего. Их губы крепко сжаты, не до улыбок. Они понимают: грядет нечто. Никто из них не знает что. Что-то из ряда вон. Что-то, быть может, апокалиптическое. Они готовы выполнить свой долг. Они знают цену восторженной толпе. Завтра они все побегут. Конвой Его Величества во главе с Его Высочеством Кириллом.

И они – тоже?..

Но сейчас они отмеряют шаги позади императрицы, строгие и молчаливые, как сфинксы, с крепко сжатыми ртами и почти невидящим взглядом.

Императрица улыбается со слезами: «Они нам преданы… Они наши друзья…» Ей хочется в это верить.

Лица идущих позади каменеют.

21

Колеса голубого поезда пыхнули в последний раз и тяжело встали на запасных, занесенных снегом путях.

Глухое молчание на станции… Где встречающие? Где почетный караул? И почему губернатор мышью проскользнул в царский вагон и тут же выскочил обратно, не пригласив по обычаю в свой дом?

Тревожное ожидание за опущенными шторами в голубых вагонах.

Нехотя, едва передвигая ноги и понурив седую голову, стриженную бобриком, нарочито медленно шагал, пересекая железнодорожные пути, генерал-адъютант Его Величества главнокомандующий Северо-Западным фронтом Николай Владимирович Рузский.

Ветер раскачивал фонари. Тусклый свет усиливал ощущение невнятной угрозы, нависшей над станцией, и давящая тревога подступала к смущенным сердцам пассажиров голубого вагона.

Закипавшее с каждым шагом раздражение генерала шло горлом.

– Что? Что? Что в Петрограде? Что?!. – окружила свита, заглядывая ему в глаза. Жадно ждали, что скажет этот боевой, более информированный генерал, чем они, свитские, не получавшие известий уже более суток.

И змеились в ответ презрительно губы. И произносились злые, ядовитые, будоражащие дух слова.

– Все говорили!.. Советовали!.. Предлагали!.. Не слушали!.. Слушались хлыста!.. – И еще смелее: – И безумную женщину!.. Ими управлялась Россия!

Отводили глаза, выслушав дерзость. Но никто не остановил. А только беспокойно:

– Что же теперь, по-вашему, Николай Владимирович, делать?!

И мстительно усмехнувшись:

– Что делать?.. Теперь надо сдаваться на милость победителей!

Как?.. Что?.. Почему?..

И не было внятного ответа.

Тупились верноподданные старые головы.

Вот так сразу – и сдаваться? Да кто же эти победители? И когда успели победить? И что же теперь будет?..

Царь, как всегда, встретил дружелюбно-спокойно.

Поневоле (из последних сил) сдержанно, но высказал заветное, что накипело у высших генералов Ставки и у думских мудрецов. Не можешь управлять Россией, дай ответственное министерство! И так напористо: дай!

Царь спокойно размышлял вслух.

– Николай Владимирович, для себя я ничего не желаю… Но я не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, подав с кабинетом в отставку… Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Никогда я не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними согласиться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность… – И еще, подумав: – Согласитесь, общественные деятели – люди неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться с задачей… Я не держусь лично за власть, но не могу принять решение против совести и сложить с себя ответственность за течение дел перед людьми и Богом…

Тогда Рузский предъявил телеграммы.

От генерал-губернатора Москвы Мрозовского, от Родзянко, Брусилова, Клембовского, Алексеева… Все в один голос вопияли о катастрофе, буде царь не отдаст власть.

Все взывали ко спасению России, и главной помехой на пути спасения оказывался он, удерживающий, русский царь.

22

В ночь на второе марта «лучшими» русскими людьми было признано: спасение России уже и не в ответственном министерстве, но в отречении государя от прародительского престола. Отречения, по замыслу любимца царя Алексеева, коленопреклоненно просили все командующие фронтами, включая… дядю Николашу.

Что ж… «Нет той жертвы…» – это было решено давно…

Но сердце еще сопротивлялось:

«…Народ этого не поймет… мне не простят старообрядцы… обвинят казаки… не примут войска…» Его горячо любимые войска, ведомые изолгавшимися, предающими его генералами…

Нет-нет, Ваше Величество, вы заблуждаетесь, войска все за нас, на стороне революции, а вы лучше уйдите с дороги, не путайтесь под