Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

Ознакомительный фрагмент

является сердце человека, обращенное к миру духов. И если кто-то по-прежнему считает, что привычная для всех нас «учеба» как раз и предполагает именно такой процесс обращения ученического сердца к «верхам», ну что же, в таком случае мы согласимся с тем, что сюэ – это дейстивительно «учеба».

Другой иероглиф этого суждения – лэ несет в себе больше смыслов, чем даже пэн. В древности он означал «*гармонию» или «*согласие» (т. е. «единомыслие»). И нам понятно, почему он здесь вдруг оказался: между такими необычными и неожиданными «друзьями» действительно возникало идеальное согласие по всем вопросам, – и даже гармония, – настолько одинаково они думали и настолько одинаковые чувства испытывали! Так ли это, и возможно ли такое вообще в жизни? А почему же нет? – Ведь сторону Вэнь-вана (или Чжоу-гуна) излагает тот текст (иероглифический!), который «читает-видит» Конфуций, а «сторона» Конфуция – это он сам, т. к. он прекрасно знает, во что он верит и что для него является главным в этой жизни. Еще раз скажем читателю: тот древний иероглифический текст, который читает Конфуций – это как живое «немое кино», а точнее, – прообраз кино, в котором «картинки» бегут друг за другом, а у Конфуция – великолепное воображение. Из самого текста Лунь юй ясно, что когда Конфуций что-то говорит своим ученикам, он как будто видит перед собой бегущую ленту этих «сказанных им» иероглифов (существует именно такое суждение).

И если бы этот иероглиф лэ был записан знакомыми нам «буковками» (если бы мы видели его произношение, а не картинку), на этом можно было бы успокоиться. Но в древнем Китае существовал точно такой по рисунку иероглиф, который имел уже другое произношение: юэ, а значит, и другое значение. Ка́к именно следовало его понимать в тексте, а значит, и произносить – определялось из контекста. При произношении юэ он переводится как «*музыкант», «музыка». То есть можно вполне обоснованно предположить, что для Конфуция такая «встреча» ассоциировалась и с той настоящей «музыкой [души]», которая услаждала его слух во время проведения религиозных церемоний. Итак, здесь мы видим сравнение одновременно с «драгоценностью», «гармонией» или «согласием» в мыслях и «музыкой». Конфуций, как увидит читатель далее, был подлинным поклонником и даже знатоком духовной музыки, а значит, такое понимание этого иероглифа возникает у нас не случайно.

О других значениях иероглифа лэ – «радость», «наслаждение», «блаженство» – мы уже упоминали, но при этом следует учитывать то важное обстоятельство, что, возможно, эти значения возникли уже позднее, в результате «объяснения» данного суждения древними комментаторами Лунь юя. Во время жизни самого Конфуция таких значений у этого иероглифа могло не существовать.

Более интересно для нас в этом иероглифе другое – его рисунок. Если в уже рассмотренном иероглифе пэн мы видим две одинаковых «связки нефрита», – то и здесь подобие этому: в изображении иероглифа лэ присутствует два одинаковых значка, но уже других. Такой прием в иероглифическом письме можно назвать «графической рифмой», и если он применен в тексте, – значит, это, скорее всего, не случайно, и это может нести в себе какой-то дополнительный смысл. В верхней части иероглифа лэ мы видим два одинаковых знака, расположенных по сторонам от центрального знака бай – «белый» (цвет траура, ритуальный цвет династии Инь-Шан). Оба эти симметрично расположенных знака – это изображение «шелковинки», тончайшей нити червя-шелкопряда. Такой иероглиф издавна свидетельствовал о чем-то «тончайшем» и даже «сокровенном» (О. М. Готлиб, стр. 198: сюань – «прикрытое, затемненное, нить»). Вот это «тончайшее» и присутствует в тексте суждения в качестве подразумеваемого смысла, хотя и не в очевидной форме. Именно это «тончайшее» и резонирует графически с иероглифом пэн.

Но почему же «не в очевидной форме»? – Ведь рисунок этого «тончайшего» в передаче общего смысла присутствует. Вопрос в данном случае заключается в том, ка́к нам следует понимать тот «модернизированный» текст Лунь юй, который мы сейчас разбираем? – что́ в нем осталось от «рисунка» того изначального текста, который безвозвратно утерян? Ведь кто-то может сказать, что сейчас мы имеем дело просто с какими-то «буковками», записанными в виде иероглифов, которыми и заменили совершенно другие первоначальные «рисунки». Однако рассмотрение содержания всех суждений Лунь юя в целом свидетельствует о том, что в таком «переформатированном» на новый стиль тексте древние рисунки первоначальных иероглифов (или намеки на них) во многом сохранились. А значит, такой метод выявления в этом тексте дополнительных смыслов отвечает подлинному содержанию первоначального Лунь юя.

И вот теперь мы с читателем повторно зададим себе тот вопрос, который поставили в самом начале рассмотрения этого суждения: почему слова Конфуция о «друге из бамбуковой книги» попали в самое начало Лунь юя? Могло ли это быть простой случайностью? Вряд ли. Ведь вполне понятно, что важность этого суждения была как-то акцентирована самим Конфуцием в разговоре с учениками еще при его жизни, а ученики просто реализовали эту «важность», поставив эти слова Учителя на первое место в книге. Более того, Конфуций обязательно должен был им объяснить, какие конкретно знаки он имел в виду, когда произносил это суждение – в прямом смысле слова «нарисовать» им иероглифы сюэ и пэн. А значит, представить это в качестве некой «загадки», требующей индивидуального решения.

И здесь мы можем – пусть и очень осторожно – предположить следующее. Важность этого суждения была бы оправдана в том случае, если бы именно такая «встреча» Конфуция с «книжным другом» и ее неожиданные последствия – в виде получения Конфуцием благодати Дэ – когда-то натолкнули Учителя на гениальное осознание смысла древнего иероглифа Жэнь.

Фактически, эта «встреча» и все подобные ей, были подлинным воспоминанием о «давно ушедшем времени», и, судя по всему, именно такие «воспоминания» – наравне с «подражанием древним» в ритуале Ли – привели Конфуция к первоначальному получению им Дэ. Впоследствии, обдумывая все то, что с ним произошло, – начиная от чтения им этой книги и завершая осознанием того, что тот неожиданный «подарок», который он получил откуда-то «сверху», это и есть то таинственное Дэ, о котором он читал (и которое «видел») на древних бронзовых сосудах, – Конфуций пришел к единственно возможной и закономерной мысли: то, что произошло с ним самим, уже когда-то было с другими людьми, а значит, это можно повторить и его современникам.

Необходимо только – рассуждал далее Конфуций, – чтобы этот человек использовал те же самые «приемы», которые помогли ему самому получить Дэ. Конфуций взял в руки палочку для письма, обмакнул в чернила и нарисовал так, как будто увидел это впервые – как будто он никогда не видел этого знака в Ши цзин: «человек», а рядом с ним –