Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм

спорить с начальством и изливать свои чувства психологам, и никакой начальник сегодня не посмеет вести себя так, как было принято пятьдесят лет назад. Но у нас нет принципов; нет ни интуитивного ощущения ценностей, ни какого-либо их стандарта.

Здесь я хотел бы ввести концепцию разделения между иррациональной и рациональной властью. Иррациональной я называю власть, которая опирается на физическую силу или эмоциональное влияние и функция которой заключается в материальной, эмоциональной или любой иной эксплуатации других людей. Рациональная же власть основана на компетентности, а ее функция заключается в том, чтобы помочь человеку выполнить определенное задание. Я считаю, что два эти вида власти сегодня очень часто смешивают. Если малыш Джонни скажет своей матери: «Два плюс два равно пяти», она может почувствовать, что посягнет на его свободу самовыражения, если будет настаивать, что два плюс два равняется четырем. Если она – дама высокоинтеллектуальная, то может даже рационализировать это для себя тем, что математические системы все равно не абсолютны, так что «мой Джонни все-таки прав».

Если вы помните эссе Торо «Жизнь без принципов», написанное сотню лет назад, вам, возможно, будет трудно поверить, что упомянутая в нем проблема актуальна для двадцатого века. Очевидно, с нею были сложности уже в девятнадцатом. Но если во времена Торо она была серьезной, то насколько более животрепещущей стала сейчас! Торо с величайшей точностью подметил, что у людей есть мнения, но нет убеждений, есть факты, но нет принципов. Эта ситуация продолжается до наших дней и принимает пугающие масштабы, а также, если я не ошибаюсь, и пугающе влияет на сферу образования. Прогрессивное образование было реакцией на авторитаризм девятнадцатого века и наперекор ему стремилось к конструктивным достижениям. Но так же, как некоторые другие тенденции нашей культуры, оно деградировало до уровня laissez-faire (фр. «невмешательство». – Прим. перев.), где не признается ни одного принципа, не утверждается никаких ценностей и не существует никакой иерархии. Я имею в виду не иерархию власти, а иерархию знаний и уважения к тем, кто лучше информирован. Мы сталкиваемся сегодня с догматическим предположением о том, что спонтанность, оригинальность и индивидуализм неизбежно находятся в конфликте с рациональной властью и пониманием признанных стандартов; одним из действенных способов исправить положение было бы обучение искусству стрельбы из лука по принципам дзен-буддизма, в котором объединяются на первый взгляд противоречивые установки[82].

Что касается второго порока, накопительства, этого в нас, конечно, нет. Накопительство привело бы к катастрофе национальных масштабов. Наша экономика основана на тратах. И, конечно же, подобные нравственные изменения очень часто бывают результатом экономических перемен. Наша рекламная индустрия постоянно призывает нас тратить, а не копить. И что же мы делаем? Мы занимаемся беспрестанным потреблением во имя потребления. Мы все это знаем; обсуждать нет никакой нужды. Мои слова подкрепляет даже карикатура в журнале «Нью-Йоркер»: Двое мужчин смотрят на новую машину. Один из них говорит: «Вам не нравятся декоративные плавники, и мне, может быть, тоже не нравятся декоративные плавники, но можете представить, что бы стало с американской экономикой, если бы никому не нравились декоративные плавники?» Нам грозит не накопительство, но, на самом деле, нечто не менее опасное; мы – вечные потребители, получаем все больше, больше, и больше. Восемь часов в день, какова бы ни была наша должность, мы работаем; мы деятельны. Однако в свободное время мы донельзя ленивы и заняты пассивным потреблением. Потребительское отношение, уже перевалив за границы экономики, все больше и больше захватывает нашу повседневную жизнь. Мы потребляем сигареты, коктейли, книги и телевидение; мы словно бы ищем огромную бутылочку, к которой можно присосаться, способную полностью обеспечить нас питанием. В конце концов мы начинаем поглощать транквилизаторы.

Неравенство – это третий изъян, от которого, как нам кажется, мы избавились. В самом деле, узаконенное неравенство, существовавшее в девятнадцатом веке, постепенно исчезает. Несмотря на то что Америке предстоит еще очень много сделать, беспристрастный наблюдатель будет впечатлен прогрессом, которого мы добились в вопросе расового равенства, – особенно после Второй мировой войны. Что касается экономического равенства в Соединенных Штатах, здесь тоже достигнуты значимые результаты. Но куда это нас привело? Мы исказили понятие равенства, превратив его в одинаковость. Какова была концепция «равенства» в великой гуманистической традиции? Она провозглашала, что мы равны в одном: каждый человек имеет собственную цель и не должен становиться средством достижения чужой цели. Равенство – это состояние, в котором ни один человек не должен быть средством, а каждый является самоцелью – независимо от возраста, цвета кожи, пола. Таково было гуманистическое определение равенства, которое как раз служило основой для оправдания различий. Когда нам позволено быть разными без угрозы притеснения – лишь тогда мы по-настоящему равны.

Но что сделали мы? Превратили концепцию равенства в одинаковость. Более того, мы боимся быть разными, поскольку боимся, что если окажемся какими-то не такими, потеряем право на свое место. Недавно я спросил мужчину в возрасте чуть за тридцать, почему он так боится сделать со своей жизнью что-нибудь стоящее, жить ярко и насыщенно. Подумав мгновение, он сказал: «Знаете, на самом деле мне страшно, что я буду очень отличаться от всех». Увы, полагаю, то же самое испытывают многие другие люди.

Сегодня эта концепция равенства, которая наделена всем престижем, всем достоинством великой философской и гуманистической концепции, смешалась с одним из наиболее унизительных, бесчеловечных и опасных аспектов нашей культуры, а именно одинаковостью, то есть потерей индивидуальности. Возможно, вы увидите это в отношениях между полами; вы найдете, что в Соединенных Штатах «равенство» полов дошло до такой степени, что полярность между ними сведена к нулю и творческая искра, которая возникает из столкновения противоположностей, погасла. Но если этой полярности не позволят существовать, творчества быть не может, поскольку его искра рождается именно в точке соприкосновения двух полюсов.

В этой трансформации пороков девятнадцатого века в пороки века двадцатого – которые считаются добродетелями – необходимо также отметить значительное ослабление эгоцентрического индивидуализма и эксплуатации. Ни в одной другой стране мира эксплуатацию не искоренили до такой степени, как в Соединенных Штатах. Экономисты утверждают, что в относительно скором времени мы увидим еще более фантастические результаты, чем сейчас. Эгоцентрический индивидуализм почти вовсе исчез – никто не хочет быть один, все жаждут компании, и при мысли о том, чтобы хоть ненадолго остаться в одиночестве, на людей накатывает паника. Эти пороки исчезли, но что пришло им на смену? Человек видит и в себе, и в других лишь вещи – не более чем товар. В жизненной энергии он видит капитал, который можно прибыльно вкладывать; и, если удается получить прибыль, он называет это успехом. Мы создаем машины, которые ведут себя как люди, и производим людей, которые ведут себя как машины. В девятнадцатом веке человек боялся оказаться рабом; опасность двадцатого века – стать не рабом, а роботом.

Изначально все наше материальное производство было средством достижения цели. Цель же заключалась в том, чтобы стать счастливее – в этом мы убеждаем себя до сих пор. Но на самом деле материальное производство превратилось в самоцель, и мы не совсем понимаем, что нам с ним делать. Возьмем лишь один пример: желание сэкономить время. Когда нам это удается, мы,