Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм

таблетку. Наша культура предлагает множество способов успокоения нечистой совести. И все же, хоть они могут быть и бессознательными, муки совести имеют множество способов выражения, а их язык порой бывает не менее болезненным, чем боль, обусловленная физическими причинами.

Врачи и студенты медицинских учебных заведений, поскольку им приходится столь часто иметь дело с физической болью и физическими симптомами, должны быть особенно внимательны к открытиям в сфере психической боли и психических симптомов. К примеру, человек, который своим поведением совершенно отрицает то, что Альберт Швейцер называет «благоговением перед жизнью», – предельно жестокий, бесчеловечный, лишенный доброты и любви, – оказывается на грани безумия. Продолжая бесчинствовать, он рискует потерять рассудок – и иногда теряет. Порой у него развивается невроз, который спасает его от безумия; даже самым ужасным людям на земле необходимо поддерживать иллюзию – и, быть может, это даже не до конца иллюзия, – что в них есть что-то человечное и доброе. Ведь если они не смогут более этого ощущать, то перестанут чувствовать себя людьми и в самом деле окажутся на грани безумия.

Найти яркие тому примеры не составляет никакого труда. Д-р Густав Гилберт, психолог, проводивший беседы с Герингом и другими заключенными из нацистской верхушки в течение года, до самого последнего дня их жизни, написал книгу о своих впечатлениях. В ней он рассказывает, как кто-нибудь вроде Геринга умолял его приходить каждый день, говоря: «Слушайте, я ведь не настолько плох. Не настолько плох, как Гитлер; Гитлер убивал женщин и детей, а я – нет. Прошу, поверьте мне». Он знал, что ему предстоит умереть. Его собеседник был молодым американским психологом, чье мнение о нем никак не влияло на его судьбу. Он не выступал перед аудиторией, и все же не мог выдержать мысли о том, чтобы увидеть в себе теперь, когда все его могущество испарилось, абсолютно бесчеловечное существо. Похожую историю рассказывает представитель американской прессы, некоторое время живший в Москве. В ней фигурирует человек по фамилии Ягода, который возглавлял тайную полицию, пока его не убили, – впоследствии сами убийцы тоже были устранены. Нет никаких сомнений в том, что Ягода был ответственен за пытки и гибель сотен тысяч людей. По словам репортера, неподалеку от Москвы он держал сиротский приют, оказавшийся одним из самых прекрасных мест во всем мире – дети были окружены свободой, любовью, всеми мыслимыми удобствами. Как-то раз Ягода попросил этого журналиста: «Сделайте мне огромное одолжение, напишите статью о моем приюте и, пожалуйста, отошлите ее вот в этот нью-йоркский журнал». Репортер посмотрел на него в изумлении, и тогда глава тайной полиции объяснил: «Видите ли, у меня в Бруклине есть дядя – брат матери, и он читает этот журнал. Мать считает меня дьяволом. Если дядя прочтет вашу статью, он напишет моей матери, и мне станет легче». Журналист написал статью. В результате, как он утверждает, Ягода пощадил некоторое количество человек и оставался благодарен ему до конца своих дней.

Проблема заключалась не в матери Ягоды, а в его совести. Он не мог выносить абсолютную бесчеловечность своего существования.

Согласно отчетам венского психиатра, побывавшего в Восточной Германии, среди тамошних психиатров ходят разговоры о так называемой «болезни функционеров». Под этим они имеют в виду недуг, принимающий форму нервного срыва у чиновников коммунистической партии, которые долгое время пробыли на «службе». В какой-то момент они больше не могут этого выдерживать. По всем странам и всем культурам можно собрать немало материала, иллюстрирующего тот же самый принцип, а именно – нельзя всю жизнь жить бесчеловечно без тяжелых последствий для себя.

Я привел примеры из сталинской России и нацистской Германии; но это не значит, что у нас в Соединенных Штатах такой проблемы нет. Здесь и во всех странах западного мира проблема заключается не в жестокости и не в разрушительности, а в скуке. Жизнь не имеет смысла. Люди живут, но не чувствуют себя живыми; жизнь утекает, будто песок. А человек, который жив, но сознательно или бессознательно знает, что не живет, ощущает последствия, которые, если в нем осталось хоть немного чувствительности и живости, часто оканчиваются неврозом. Именно такие люди приходят сегодня к психоаналитикам. На сознательном уровне они жалуются на неудовлетворительный брак или работу или еще на что-нибудь; но если мы пытаемся выяснить, что скрывается за этими жалобами, ответ обычно состоит в том, что жизнь не имеет смысла. Такие люди интуитивно понимают, что живут в мире, где нужно бы ощущать восторг, любопытство, жажду деятельности, а вместо этого они чувствуют себя мертвыми и лишенными всякой человечности.

Чтобы по-настоящему углубиться в этическую проблему нашего времени – проблему современного человека, – следует прежде всего упомянуть, что хоть этические нормы поведения едины для всех людей, однако каждое поколение и каждая культура имеют свои конкретные проблемы и, следовательно, свои конкретные этические цели. Я не стану пытаться обсуждать проблемы этических целей различных исторических периодов; моим предметом будут этические проблемы девятнадцатого и двадцатого веков.

Главные этические проблемы, главные грехи девятнадцатого века, по моему мнению, таковы: во-первых, эксплуатация – когда один человек служил пищей для другого. Неважно, идет ли речь о рабочих, о крестьянах, о неграх в Конго или на юге Соединенных Штатов – один человек использовал другого, чтобы насытиться. Не как каннибал, поскольку у него была еда получше, однако он использовал жизненную энергию другого, чтобы прокормить себя. Второй нравственной проблемой девятнадцатого века был авторитаризм – люди, облеченные властью, чувствовали, что эта власть дает им право приказывать и запрещать что-то другим. Такова была власть отца над своими детьми, столь прекрасно описанная в романе Батлера «Путь всякой плоти»; власть мужчин над женщинами; власть начальников над рабочими; и власть государств над другими территориями, особенно над теми, население которых отличалось иным цветом кожи. Третьей проблемой было неравенство. Считалось нормальным, что жители земного шара (даже внутри одной нации) живут в условиях полнейшего материального неравенства; что один пол не равен другому, а одна раса не равна другой, несмотря на показное уважение к христианству, которое по сути своей является универсальной религией, построенной на представлении о том, что все мы – дети Божьи.

Еще одним пороком, характерным для девятнадцатого века и особенно для представителей среднего класса, являлась скупость – накопительство чувств и вещей. В тесной связи с этим стяжательским отношением существовал эгоистический индивидуализм: «Мой дом – моя крепость», «Мое имущество – это я».

Мы склонны считать, будто эти пороки были присущи именно девятнадцатому веку, а мы-то, без сомнения, поднялись высоко над уровнем своих дедов. В нас этих изъянов больше нет, и на этом мы успокаиваемся. Быть может, каждое поколение именно так рассматривает собственные этические проблемы. Как французские стратеги сражались во Второй мировой войне с идеями Первой, так каждое поколение борется с нравственными проблемами, оглядываясь на поколение предыдущее. Ему хорошо видно, как замечательно оно расправилось с теми или иными пороками, но оно не видит того, что отмена ранее существовавшего сама по себе не является достижением; и в меняющихся обществе и культуре оно не распознает новых пороков – ему застит глаза довольство тем, что старые пороки исчезли.

Давайте еще раз пройдемся по этим порокам девятнадцатого века и обсудим, что с ними сталось. Авторитарности и вправду не осталось. Дети вольны «самовыражаться» и делать, что пожелают. Рабочие –