Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

неисправима… что ж, как говорится, худую траву с поля – вон, вот их и карает справедливая рука истории… Вот и Киров на юбилее ВЧК – ОГПУ говорил о таких: карать! «Карать по-настоящему, чтобы на том свете был заметен прирост населения благодаря деятельности нашего ГПУ! (Смех, аплодисменты.)»

Ну да, совали ему записки в карман, намекая, что это, мол, все показуха, а на самом деле… черт, куда он их дел… как-то эти записки сами собой куда-то исчезли… И еще этот мальчик… малолетка… поймал-таки Горького и целый час ему рассказывал… и Горький плакал… А потом, говорят, его за это… Да ну! Да ну! Сгинь, пропади!..

Ночью проснулся.

Липа! Липочка! Схватил, обнял, поцеловал, да так сладко… как прежде…

– Ой, что вы это, Алексей Максимович. Вам же нельзя…

– Я сейчас, Липа, с Господом Богом спорил. Ух как спорил!.. Хочешь, расскажу?

– Ложитесь, Алексей Максимович, ложитесь… Вот так… вот я вас укрою… не думайте о плохом… Тут товарищ Сталин приходил с товарищами… так их к вам не пустили… совсем вы были плохой… А теперь вон что надумали – целоваться!

– Умирать, Липа, надо весело… Не люблю монахов… никогда не любил… тунеядцы… развратники… бездари… Римо-католики… те дали миру… Томаса Мора… Кампанеллу… Рабле… Францисска Ассизского… а наши… у!.. черносотенцы-мракобесы!.. Окно… открой…

– Алексей Максимович, я позову врача?

– Не надо… так… хорошо… сиренью пахнет… посиди… дай руку… Липа… Липочка… у меня первая была… акушерочка… и ты – акушерочка… последняя… спасибо тебе…

– Алексей Максимович… вчера вечером Мария Игнатьевна из Лондона приехала…

– Не надо! Не хочу! Ну ее. Потом… как умру, пусть потом придет… поплачет… на похоронах.

– Она к вам все рвалась… Так ее врачи не велели до утра пускать…

– Ох, Липа, тошно мне… Чего тут Ягода ошивается?

– Так его товарищ Сталин прогнал. Как увидел, так и прогнал. Очень на него осерчал. Того как ветром сдуло.

– Одного сдуло, а остальные все тут по углам шарятся… Я ему хотел, Липа, о французских крестьянах рассказать…

– О русских?

– Нет, зачем, о французских… Надо, чтобы у нас как во Франции… Как же этого мальца звали?.. Вот ведь даже и не спросил… или забыл…

– Какого мальца, Алексей Максимович?

– Который мне все и про «комариков», и про Секирку, и про Анзер…

Олимпиада вздохнула.

– Вы бы лучше поспали, Алексей Максимович.

– А ты ложись рядом, я и усну. А то всё черти в голову лезут…

Скрипнула дверь.

– Ой, кто это?.. – вскочила с кровати. – Мария Игнатьевна, вы?.. Сюда нельзя. Нельзя, нельзя! Да нельзя же, вам говорят!

– Отойдите!

– Что вы делаете?! Не толкайтесь! Алексей Максимович проснулся. Я должна ему сейчас лекарство дать…

– Я дам. Уйдите.

– Ой, что вы делаете? Что вы щиплетесь? Больно! Я сейчас закричу…

– Пошла вон! Вон, я сказала, отсюда! – Выталкивает плачущую Липу, закрывает на крючок дверь. Подходит к Горькому.

– Ну здравствуй, Марья Игнатьевна.

– Здравствуй, Алексей…

– Зачем ты прогнала Липу?

– Мне нужно с тобой поговорить без посторонних.

– До утра не могла потерпеть?

– Нет. Завтра я…

– Окружили… обложили… Что, завтра надо Ягоде доложить?.. Или самому?.. Не терпится?..

– Алексей, я приехала попрощаться.

– Прощайся. Скажи мне, стóящий я писатель или… так себе?

– Ты – самый знаменитый русский писатель на Западе, Алексей.

– Знаменитый… может быть. А стóящий ли?.. Шесть раз выдвигали на Нобелевскую премию… а получил Бунин…

– Если хочешь знать мое мнение, ты – великий писатель земли Русской.

– Вот-вот… и он так говорит… Что же, получше твоего любовника Герберта Уэллса?

– При чем здесь Уэллс?

– Архив мой заграничный – у тебя?

– Конечно, у меня. Как договаривались.

– Не отдавай… этим… Прошу тебя… Не хочу подводить живых… Обещай, Мура.

– Обещаю.

– Ведь солжешь – недорого возьмешь, – всматриваясь в нее.

– Зачем мне тебе лгать, Алексей?

– Как же так получилось, Мура… вся большая моя семья – филиал НКВД… И ты… Скажи, есть Бог или нет?

– Не знаю… может быть.

– Черт, стоит у меня этот мальчонка перед глазами… Все мне рассказал… И про «комариков», и про Секирку… А потом, говорят, его… шлепнули…

– Про каких «комариков»?..

– Раздевают совсем… догола… привязывают на всю ночь… мошка, гнус облепливают всего… тела не видно, одна шевелящаяся кровососущая черная масса…

– Прекрати.

– Поначалу он кричит… так, что… невыносимо… – Задыхаясь. – Невыносимо, Мура!.. Потом замолкает, а наутро… – Плачет.

– Прекрати истерику, Алексей. Не думай об этом. Что ты мог сделать? Написать правду? И закрыть себе навсегда путь в Советский Союз? И что бы это изменило в стране?

– Душа, Мура… болит.

– Твоя медсестра сказала, тебе надо дать лекарство.

– Все думаю: увижу ли Максима – там? Или… вот, как говорил Базаров, лопух на могиле – и всё. Вот что… важно. Никогда не верил. Не любил Его. А вдруг… Он есть?

– На, запей. Ни о чем не думай. Усни.

– Человека любил… сильного. Крепко… а «всякий боженька есть труположество»… – Выпивает лекарство, данное Мурой, засыпает.

* * *

Через сорок минут Горький умер.

Марья Игнатьевна передала, как и договаривалась, заграничный архив Алексея Максимовича Сталину, получив в благодарность авторские права на все произведения Горького, издаваемые за рубежом.

Тело его распотрошили, сожгли и замуровали в Кремлевской стене, где покоится прах многих разрушителей России. А мозг отправили в специальный институт Мозга для изучения. Врачей, лечивших Горького, его секретаря Петра Петровича Крючкова (Пе-Пе-Крю) и руководившего многими смертями самого Ягоду расстреляли.

Зачинался новый, тридцать седьмой год.

20

Маня познакомилась с Дунечкой на берегу Протвы, куда Дунечка водила пастись свою единственную козу и двух гусей. Маня никого не водила, у нее не было не то что козы, но и своего угла, а потому она просто сидела на берегу или гуляла вдоль речки, пока не начинало темнеть, и шла ночевать в съемный чуланчик, каждый раз стараясь пройти по дому хмурой, крикливой хозяйки, что называется, по одной половице.

Дунечка была еще молода, пятьдесят с небольшим, и лицо у нее было чистое, правильное, почти без морщин, и глаза как у ребенка. Чистые, ясные, радостно-удивленные на весь Божий мир и нежно голубые, какими редко бывают в наших краях небеса даже и в погожий день.

Дунечка была староверкой и жила в своем доме одна. Замуж она не выходила и считала себя Христовой невестой. Боровские храмы не посещала, а молилась дома по старым книгам перед древлеправославными иконами с горящей день и ночь лампадкой. Редко-редко появлялся в их городке старообрядческий священник, и тогда они тайно собирались в чьем-нибудь доме, исповедовались и служили литургию.

Кроме козы и двух гусей, в хозяйстве у Дунечки не было никакой живности.