Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

цивилизованно. Так вот, представьте, некоему офицеру, приказавшему выпороть местного старосту за неуважение к власти, указали на то, что приказом адмирала порка и мордобитие запрещены. Офицер дал классический ответ: приказ – приказом, Колчак – Колчаком, а морда – мордой“.

Шутки шутками, а после прохождения через деревни казачьих войск самые зажиточные и домовитые крестьяне поддаются настроениям большевизма…

…Милый, дорогой мой, я опять начинаю писать Вам ужасную галиматью, но ведь я пишу Вам «для того, чтобы доказать Вам свое расположение, а вовсе не затем, чтобы выказать свой ум». (Если Вы мне преподносите письмо из Шиллера, почему я не могу отвечать Вам Шекспиром? – на одном диване лежат тот и другой.)

Как я служака, то, несмотря на непогоду и поздний час, все-таки пойду.

Ходят слухи, что большевистское подполье готовит всевозможные взрывы на дорогах ввиду Ваших постоянных поездок на фронт.

Итак, до свиданья, Александр Васильевич, дорогой мой. Я очень жду Вас и хочу видеть, а Вы хоть бы строчку мне прислали – ведь ездят же от Вас курьеры.

Ну, Господь Вас сохранит, голубчик мой Александр Васильевич, берегите себя!

Анна».

Анна… Единственная его светлая радость и счастье. Нет-нет, невозможно поддаваться унынию, нехорошо, грех. Драться честно до конца, не щадя живота, и будь что будет… Какой молодец этот новоиспеченный штабс-капитан Горомило… Какое честное, открытое, мужественное лицо, и совсем еще мальчишка… О, сколько их, таких честных и преданных мальчиков, готовых отдать свои жизни…

Александр Васильевич сел писать ответ, и, как всегда, этот заочный разговор с Анной Васильевной успокоил и привел в порядок его мысли и чувства. Положение его армий уже не казалось таким отчаянным, а победа – недостижимой.

«Моя дорогая… Маннергейм готов двинуть на Петроград стотысячную армию при условии признания Верховным правителем независимости Финляндии… Но Верховный правитель не наделен полномочиями принимать подобные решения, это дело всего русского народа, и оно может исходить только от Учредительного собрания…

На что мой умница Будберг мрачно заметил: «Улита едет, когда-то будет».

Что ж, пусть так, но я не Ленин, и если Маннергейм ставит подобные условия, я предпочту отказаться от финляндской помощи вообще, чем торговать телом единой и неделимой России. Вот и прибалтийские – язык не поворачивается назвать их странами – губернии тоже торгуются с большевиками за независимость. Ну а те рады отдать все, лишь бы сохранить власть хоть над куском России. Англичане запрашивали мое мнение, и я ответил, что не могу поступаться завоеваниями Петра Великого…»

Луна угасала, небо окрасилось в розовый цвет, догорала свеча.

Адмирал уронил перо.

7

Неисповедимы пути Господни. В поисках пропавшей Александры Валериановны добрался Петр до Тамбова (где всего лишь несколько лет назад, в другой, конченной раз и навсегда жизни недолго пребывала в театрах его бывшая супруга и почти позабытая роковая любовь Надежда Ивановна Перевозщикова-Словенова-Пужелар).

Город изменился неузнаваемо. Когда-то, осчастливленный возвращением Наденьки, Петр приезжал сюда на свидание к жене, взявшей ангажемент в театр. Тогда город произвел на него самое благоприятное впечатление; он был очарователен. Расположенный на берегу судоходной, со множеством пристаней Цны, утопающий в зелени и садах, чистенький, радостный, светлый, с нарядными церквами, первосортными гостиницами и ресторанами, великолепной библиотекой, подаренной городу одним из местных купцов, кинематографом и, разумеется, театром. И все жители казались такими же светлыми, нарядными и радостными, как и сам город. Тогда Петр поселился в шикарном номере одного из пяти лучших гранд-отелей. Всего лишь на несколько дней, но Наденька была очень довольна. После представления он увозил ее на остров Эльдорадо, где среди громадных дубов располагались самые изысканные рестораны с цыганскими хорами, где однажды и сама Наденька пустилась в цыганский пляс, восторженно встреченная аплодисментами гостей, где… О!.. Что вспоминать!..

Теперь не то. Город стал грязен, посерел, постарел и смолк, словно вымер. Словно в нем поселилась чума. И только красные тряпки, болтавшиеся на ветру там и сям, да сновавшие по улицам свирепые вооруженные люди свидетельствовали о том, что жизнь, уж какая теперь ни на есть, продолжается и в этой новой жизни никому спуску не будет. Теперь город вместе с переселенцами (бежавшими в Тамбовский оазис от большевиков) вмещал уже более сотни тысяч жителей. (Никто не предполагал, что оазис очень скоро превратится в такую же вымирающую от голода и холода пустыню, как и остальная Россия.) Искать нужного человека – что иголку в стоге сена. Но Петр не отчаивался. Часами он бродил по городу, заходил в лавки, на рынок, в церкви – Сашеньки нигде не было.

Между тем советская власть, взяв под контроль город, начала чистки. С городскими обывателями справлялись легко. Обыски, реквизиции, аресты, расстрелы – все шло по накатанной. Город оледенел. Террор тем и действенен, что запуганное и голодное население теряет способность к самоорганизованному сопротивлению. Оно началось там, откуда его не ждали, и теми, кто меньше всего вызывал опасение. Взбунтовались крестьяне. И не просто взбунтовались, создали народную армию, и вот – превышающее всякую разумность безумие – объявили суверенитет!

Карательные отряды не помогали. Лесная партизанщина казалась неуловимой. Вся злоба вымещалась на остающихся в деревнях стариках, бабах и детишках. Почерневшие от горя, крепко зажавшие рты, глядели они невидящими от высохших слез очами на разоренные свои дома, на горящие деревни, на трупы убитых детей и – не выдавали мужей и братьев.

Начальство свирепело. Ленин требовал немедленно очистить губернию от «бандитов». Местное ЧК из кожи вон лезло. Полетели грозные приказы. «Всякого, кто отказывается назвать свое имя, – расстреливать на месте. Семьи, в которых может быть спрятано оружие, – расстреливать на месте. Семьи, в которых укрывается бандит или члены семьи бандита или имущество бандитов, – расстреливать на месте…» И завертелось колесо.

Городская больница еще принимала болящих. Пожилой, тучный главврач с сочувствием глядел из-под очков на сидящего перед ним Петра. Он не спрашивал, и так было ясно, что офицер, фронтовик. Брать царского офицера на службу по нынешним временам – себе дороже. Но делать нечего, больница нуждалась в опытном враче, и Иван Александрович закрыл глаза на опасное прошлое нового сотрудника. Так у Петра появилась работа, кусок хлеба и жалкая комнатенка в самой больнице. Он не прекращал поисков Сашеньки и в свободное время упрямо обходил улицу за улицей Тамбова.

Однажды, проходя задворками Казанского монастыря, на кривой улочке с покосившимися деревянными домиками, голубыми ставенками и красными гераньками в окошках он заметил стоящего у ворот человека лет сорока, пристально на него глядящего. Он прошел мимо, не оборачиваясь, потом оглянулся. Человек сделал шаг навстречу и тихо спросил:

– Петр Николаевич?

Петр с недоумением поглядел на