Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

на всех и вся, ибо жизнь человеческая превратилась в пыль, в пищу для собак и свиней: одно нажатие курка, взмах шашкой или удар штыком – и «венец творения» рассыпался в прах.

О!.. О!.. О!.. «Мне отмщение, и Аз воздам!»

Русь Святая, отступила ты от веры православной, отвернулась от гробов отеческих, поругалась святыням своим, прельстилась чужими богами. Испей теперь чашу гнева Божия!..

Рубилась Русь, как никогда прежде ни с каким врагом дотоле не рубилась – ни с татарами, ни с немцами так не рубилась Святая Русь. Рубила Русь не лес, не деревья, в крошево крошила самое себя… с хрустом и наслаждением… И весь этот ужас настиг нас внезапно, накрыл с головой всю российскую громаду, и вся громада корчилась и стенала под придавившей ее смертельной, гробовой доской. И стоял там плач, и вопль, и скрежет зубовный…

Ранним майским утром, припав измученной душой и телом, приложившись губами к стареньким, с выщербленками, деревянным дверям, позвонил Петр Николаевич дрожащей рукой своей в звоночек родного киевского дома. Ах, как выбегут сейчас все домашние, и она, она! и маленький сынок его! О Господи! Выдержит ли сердце такое счастье!..

Приоткрылась дверь на цепочке, два настороженных глаза глядели в щель на обросшего рыжей щетиной неизвестного возраста человека в оборванной солдатской шинели.

– Вам кого? – спросил приглушенный женский голос.

– Голубушка! – встрепенулся Петр. – Домой, с фронта, сын я Елизаветы Ивановны, Петр! Откройте!

Дверь захлопнулась. Зашаркали шаги, все смолкло.

У, как тяжело заухало сердце!

Петр забарабанил в дверь.

Снова послышались шаги: твердые, мужские. Дверь распахнулась; на пороге стоял отчим. Как всегда, гладко выбрит, щегольски одет, и даже запах дореволюционного одеколона все тот же. Долго всматривался, узнавая – не узнавая Петра. Наконец как-то осуждающе покачал головой и, шумно вздыхая, промолвил:

– Экий ты… братец. В каком наряде… сразу и не узнать.

– Мама – где? – с непонятной, поднимающейся откуда-то снизу, из живота, тревогой спросил Петр. И, сглотнув слюну: – И Александра Валериановна?

– Анна, – обратился Тарас Петрович к женщине, не отвечая на вопрос пасынка, – снимите с него все это… и… нет-нет, не стирать, все сжечь! Сперва в баню, а это все – немедленно сжечь!

– Что с мамой?! – не выдержав, закричал Петр. – Почему вы не отвечаете, что с мамой и моей женой?!

– Что ты кричишь? Не успел объявиться, а уже кричишь… на отца. Вернусь – расскажу. В баню его, Анна, в баню! – скомандовал Тарас Петрович. – А мне пора. Ты же понимаешь, друг мой, на тебе могут быть эти… твари…

К дому подъехала пролетка.

– Буду к обеду! – усаживаясь на кожаное сиденье, предупредил он домашних. – К гетману! – скомандовал кучеру, и лошади понесли воскресшего почти что из мертвых Тараса Петровича во дворец Скоропадского.

Он снова был при деле и в фаворе. Его национальная принадлежность оказалась востребованной в незалежной от большевистских москалей Украине, и он отлично устроился при правительстве гетмана товарищем державного секретаря – почти министром.

Вечером он скупо рассказал Петру о случившемся.

– Да, и вот еще что… тут ведь такие события все время… хорошо, что ты приехал. Надо крест матери поставить, всё руки не доходят.

Он не стал огорчать Петра излишними подробностями: что похоронили Елизавету Ивановну кое-как, в одной яме с Савельичем и без гроба. Какое это теперь имеет значение? Вон после ухода красных сколько трупов отрывали в каждой яме – целые сотни, что ж теперь делать? Закопать и забыть, на все воля Божия, думал он с удовлетворением, имея в виду, что вот ему-то воля Божия или кто уж там есть, если есть, на небесах, оставила тем не менее жизнь, чему Тарас Петрович очень был рад и почти счастлив.

– Как же вы ее отпустили одну с младенцем? – глухо спросил Петр, имея в виду Сашеньку. – Ведь там творится такое!.. – Он обхватил голову руками и замолчал.

– Как отпустил… – пожал плечами Тарас Петрович. – Да разве она меня спрашивала? Собрала узелок и – поминай как звали.

– А адрес?.. Неужто не оставила?

Тарас Петрович выдавил сочувственный вздох и покачал головой.

Тогда Петр потребовал, чтобы отчим отвел его на могилу матери.

Тарас Петрович удивленно поглядел на пасынка.

– Так ведь темно уже, я и не найду в потемках… Завтра, как рассветет, сходим к отцу Симеону, он покажет.

Но Петр больше не слушал отчима. Он схватил старую свою одежонку, приготовленную для него Анной взамен сожженной вместе с «тварями» солдатской шинели, и отправился на погост.

Шла всенощная. Народу в церкви было немного. Старый священник тихо читал Евангелие, кучка прихожан, наклонив головы, столпилась вокруг батюшки, слушая знакомые с детства слова. «Как овцы, – подумал Петр. – Зачем они здесь? Что им сейчас этот батюшка, эта церковь? Что она им объяснит, чем поможет, от чего спасет?»

– «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю, – шелестел старческий голос, – не мир пришел Я принести, но меч».

Петр невольно вздрогнул. Не то чтоб он никогда раньше не слыхал этих слов, но вдруг они словно ожгли его. Меч! Христос принес меч! Почему?!

– «Ибо Я, – продолжал читать батюшка слова Бога, – пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».

О, как это страшно! Разделить!.. Зачем же разделить, Господи!.. Вот ведь и он не соединен, а разделен, быть может навсегда, с Сашенькой и своим неведомым сыном, а теперь уж, может статься, и более никогда… – Слезы навернулись ему на глаза. – Нет, навсегда – это слишком человеческое, слишком земное слово, он, быть может, разделен с ними навечно! Вот оно, это беспощадно-горестное – навечно! И с мамочкой – навечно! Потому что и Сашенька, и мамочка, и отец Валериан, и эти «овцы», – он снова посмотрел на склонившихся прихожан, – все они, «труждающиеся и обремененные», – со Христом, по правую от Него руку, а он – с кем?!.

А он, выходит, – по левую, с плевелами и кóзлищами!..

О-о!.. «Яко разбойника приими мя, Господи! – встрепенулась его истерзанная душа, вспоминая давнее, еще детское, давно позабытое великопостное рыдание. – Яко мытаря, блудницу и кровоточивую!..»

Он едва дождался конца службы. Прихожане не спеша расходились по домам, беря напоследок благословение и о чем-то переговариваясь с отцом Симеоном. После всех подошел и Петр.

– Батюшка, мне нужно с вами поговорить и… исповедаться, – сказал он, страшно волнуясь.

Отец Симеон испытующе посмотрел на Петра.

– С фронта?

– С фронта.

– Давно не были на исповеди?

– Давно. Не помню. Кажется, лет пятнадцать… – сказал Петр и сам ужаснулся сказанному.

– Ну что ж, если вашей душе потребно, приступим к сему таинству.

Отец Симеон вынес из алтаря крест, Евангелие, положил