Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Ничего, – тихо отвечала Александра Валериановна. – Бог не оставит. Помолимся.

Ее твердость пресекала дальнейшие уговоры.

Перед отъездом она зашла в дом Елизаветы Ивановны забрать кое-какие свои пожитки и неожиданно обнаружила в нем живого и по-прежнему здорового Тараса Петровича. Он уже несколько оправился от потрясений и выглядел почти нормально. Разумеется, он ничего не знал о судьбе Елизаветы Ивановны, равно как и Савельича и выслушал рассказ Сашеньки по видимости спокойно, слушая, барабанил пальцами по столу и не выказал, по крайней мере внешне, горя. Между тем вертелась у него в голове нехорошая мысль, что, в сущности, все это даже и к лучшему для Елизаветы Ивановны, очень уж не приспособленной к таким поворотам истории дамы, вряд ли сумевшей бы адаптироваться к новым условиям жизни. Сам же он считал, что идти поперек истории никак невозможно и не нужно. А всего лучше идти в фарватере, к чему он постоянно в своей жизни стремился. Фарватер прокладывали сперва Гучков с Милюковым, потом Керенский, сейчас Ленин, и нет причины теперь отказываться от своих убеждений, тем более что Ленин – всего лишь последовательное и радикальное доведение до конца вековых идей демократизации и прогресса, начиная с Радищева, светлой памяти декабристов, Белинского, Герцена, Чернышевского и прочих народолюбцев вплоть до… Ленина с Троцким. А всех, кто стоит на пути этого прогресса… Тарас Петрович вспомнил расстрельный подвал – и невольно вздохнул. Да, и он бы мог… и его могло бы уже не быть, но фортуна и на этот раз оказалась милостива к профессору, он остался жив и, стало быть, должен, несмотря ни на что, продолжать жить. В конце концов, служить России можно и при большевиках. На этой успокоительной мысли он взглянул на Сашеньку и промолвил:

– Вот что, Александра Валериановна. Мне прискорбно об этом заявлять, но вам, как жене царского офицера, придется в силу определенных обстоятельств покинуть этот дом.

Сашенька покраснела.

– Я уже покинула, – тихо сказала она. – Я только забрать свои вещи. Вот, – протянула она узелок, показывая, что не взяла ничего чужого, и лишний раз убеждаясь в правоте принятого ею решения уехать и от отца Симеона. Никогда и ни у кого не следует жить из милости. И у доктора Александра Ивановича она не собирается жить из милости. Она только рассчитывает на его помощь в устройстве работы и жилья, а на кусок хлеба себе с сыном заработает сама.

* * *

Но Тарасу Петровичу не пришлось послужить красному командиру Муравьеву. Согласно Брест-Литовскому сепаратному мирному договору большевистские войска обязаны были в считаные дни очистить «независимое» государство Украину от своего присутствия. Германские дивизии двинулись в Малороссию спасать от голода украинским хлебом и салом свое гражданское население и своих солдат. Первого марта матерь городов русских встречала хлебом-солью немцев – бывших лютых врагов и нынешних «освободителей» от еще более лютых единокровных – красных москалей.

В свободную германо-гетманскую Украину потянулись с Юго-Западного и Румынского фронтов, из центральной Советской России, пробираясь сквозь кордоны большевистских войск, недобитые русские офицеры. К лету восемнадцатого их собралось до пятидесяти тысяч. Добрался наконец до дома и Петр.

За эти последние несколько месяцев, что провел он в пути, Петр навидался такого, что, если бы не спасительная мысль о матери и, главное, о Сашеньке и своем сыне, он наверняка бы пустил себе пулю в лоб. Поток мутной, кровавой, звериной ярости, обрушившейся в первую очередь на офицеров, невозможно было вынести человеческому уму и сердцу. Их гнали и загоняли, как диких зверей, но нет, диким зверям не делали того, что творили обезумевшие русские люди с другими русскими людьми. Диким зверям не обрубали уши, носы, губы, конечности, не выкалывали глаза, не отрезали половые органы, не набивали животы известью, а раны солью, прежде чем умертвить. А то и не умерщвленных, свирепо порубанных как попало шашками, а то и топорами и еще живых торопливо сваливали в ямы с такими же мертвыми и полуживыми страдальцами и присыпали землей. И ямы эти стонали и шевелились в ночи, и просовывалась еще чья-то рука, и забитый землей рот еще силился воззвать к чьей-то милости!..

Нет, с русскими офицерами обходились гораздо хуже, чем со зверями. И каждый день, видя изуверские расправы со своими братьями, Петр множество раз ежедневно прощался с жизнью, и страх его притупился, ибо ко всему привыкает человек. Он старался не думать, не анализировать происходящее, ибо от всеобщего, не ограниченного ни Божескими, ни человеческими законами насилия можно было сойти с ума. Когда-нибудь (если, конечно, он останется жив, а на это было слишком мало надежды, если только мамочка с Сашенькой вымолят его у Бога) он обо всем этом ужасе напишет, но не теперь, не теперь… не сейчас… Сейчас лучше всего не думать… лучше не смотреть… Он закрывал глаза, и перед ним представала недавняя картина: вот солдаты ведут по улице двух мальчиков-юнкеров, у одного разрублена щека и кровь льется ручьями, другой идет, сильно хромая и тоже оставляя за собой кровавые следы. Оба бледны и сосредоточенны и знают, что ведут их на смерть. А за ними бежит мать, умоляя солдат пощадить детей… Когда одному из солдат надоедают ее вопли, он оборачивается и в упор стреляет в женщину. Инстинктивно дети бросаются на помощь и склоняются к упавшей раненой матери, и кровь и слезы детей мешаются с ее слезами и кровью. Тогда в несколько прыжков их настигают и – штыками… с наслаждением и хрустом… прокалывают спины всех троих.

Главное, что его изумило: с наслаждением и хрустом…

Се, человек…

Человек?..

Зверь ли ты лютый? О нет, зверь так не поступает с детенышами своими… и с сородичами своими… Нет, ты не зверь… Ты… Он не мог придумать название человеку, потерявшему в себе образ Божий…

Он шел пешком, ночами, в поездах было слишком опасно, в поездах офицер ехал под прицельным огнем многих глаз, и никакой маскарад не смог бы его спасти. Выдавали руки, лицо, осанка, выправка, выдавал светящийся разум в глазах, выдавала невольно правильная, вежливая речь, даже если офицер и был переодет в гражданское платье или солдатскую шинель, и тогда уж не обессудь, ваше благородие! Офицерские трупы валялись на станциях, городских улицах и деревенских задворках, в садах и парках, на мусорных свалках и вдоль насыпей железных дорог, куда их бесшабашно-весело сбрасывали прямо на ходу уголовные революционные банды, не щадившие «контру». Хмельная, звериная ненависть выливалась сперва на офицеров, потом на попов и прочих буржуев,