Плоды земли - Кнут Гамсун

Подумав немножко, Аксель сказал:

– Я бы заплатил тебе за них. Ты отдала бы их не задаром!

Так нет же, Барбру сбыла куда-то кольца, лишив его возможности задешево заполучить обратно золотое кольцо и серебряное.

Впрочем, Барбру была весьма приятна и вовсе не выказала грубости, вовсе нет! На ней был длинный передник с бретелями и складочками, а у ворота белая обшивочка, очень красивая. Поговаривали, что она завела себе дружка в селе, но, может, это просто болтали, ленсманша держала ее в строгости, даже на Святках танцевать не пустила.

Да, ленсманша и в самом деле строго следила за Барбру: когда Аксель разговаривал на дороге со своей бывшей работницей о кольцах, барыня вдруг выросла между ними и сказала:

– Ведь я, кажется, послала тебя в лавку, Барбру?

Барбру ушла. Барыня обратилась к Акселю:

– Нет ли у тебя продажной убоины?

Аксель только хмыкнул и поклонился.

А ведь не далее как нынче осенью ленсманша вовсю расхваливала его, какой он-де замечательный парень, самый замечательный из всех парней, за это следует платить. Аксель знал, как народ в старину расплачивался с господами, с властями, оттого у него тогда же мелькнула мысль об убоине, о молодом бычке, которым он мог бы пожертвовать. Но дни шли, миновала осень, уходил месяц за месяцем, а бычок так и стоял в хлеву. Ну что случится плохого, если бычок и впредь останется при нем, во всяком случае, отдав его, он станет на одного бычка беднее, а бычок вон какой уже вымахал.

– Гм. Здравствуйте! Нету, – сказал Аксель и помотал головой в знак того, что убоины у него нет.

Но барыня словно читала его потаенные мысли.

– А я слыхала, будто у тебя есть бычок, – сказала она.

– Есть-то есть, – отвечал Аксель.

– Он тебе нужен?

– Да, нужен.

– Так, – сказала ленсманша, – а барана нет?

– Нет, сейчас нету. У меня ведь в аккурат столько скотины, сколько я могу прокормить.

– Да, да, ну что ж, нет так нет. – Барыня кивнула головой и пошла.

Аксель поехал домой, но разговор этот не выходил у него из головы, и он с испугом думал, не наделал ли глупостей. Ленсманша в свое время оказалась важной свидетельницей, она показывала и за него и против него, но свидетельница она была важная. Ему изрядно досталось, но, во всяком случае, он выкарабкался из тяжелого и неприятного дела, в котором был замешан детский трупик, похороненный в его лесу. Пожалуй, лучше все-таки пожертвовать одного барана.

Удивительно, что эта мысль имела отдаленную связь с Барбру: когда он придет к ее хозяйке с бараном, Барбру поневоле проникнется к нему некоторым уважением.

А дни все шли, и ничего дурного оттого, что они шли, не случилось. Поехав снова в село, Аксель не взял с собой барана, однако в последнюю минуту прихватил ягненка. Впрочем, ягненок был крупный, не какой-нибудь заморыш, и, придя с ним к ленсманше, Аксель сказал:

– У баранов очень уж жесткое мясо, а мне хотелось подарить вам что получше!

Но ленсманша и слышать не хотела ни о каких подарках.

– Говори, почем хочешь за фунт? – сказала она.

Гордая барыня, нет, спасибо, не в ее привычках принимать подарки от простонародья! Кончилось тем, что Аксель выручил за ягненка хорошие деньги.

Барбру он не видал. Ленсманша, должно быть, заметила, как он подходил, и отослала ее. Что ж, скатертью дорожка, Барбру на целых полтора года оставила его без работницы!

IX

Весной произошло событие, весьма неожиданное и важное: Гейслер продал гору, на медном руднике собирались возобновить работы. Неужто невероятное все-таки произошло? О, Гейслер был непредсказуемый господин, в его власти было продавать или не продавать, трясти головой отрицательно и кивать утвердительно. В его власти было заставить целое село вновь заулыбаться.

Значит, в нем заговорила-таки совесть, он не захотел дольше наказывать свой бывший округ, наслав на него домодельную кашу и безденежье? Или он получил все же свои четверть миллиона? А может быть и так, что Гейслер сам испытал нужду в деньгах и вынужден был спустить гору за что дадут? Двадцать пять или пятьдесят тысяч тоже ведь деньги. А впрочем, ходили слухи, что продажу совершил от имени отца его старший сын.

Но как бы там ни было, разработка возобновилась, приехал тот же инженер с рабочими, пошла та же работа. Та же, да не та, и велась она совсем по-другому, чем прежде, как-то задом наперед.

Казалось, все так просто: приехали шведы с рабочими, привезли с собой динамит и деньги, – в чем же дело? Даже Аронсен вернулся, торговец Аронсен, пожелавший во что бы то ни стало выкупить Великое.

– Нет, – сказал Элесеус, – я не продаю.

– Продадите, за хорошую-то цену.

– Нет.

Нет, Элесеус ни за что не хотел продавать Великое. Объяснялось это тем, что положение торговца в деревне уже не представлялось ему таким жалким, как прежде, у него была красивая веранда с цветными стеклами, был помощник, который все за него делал, а сам он мог путешествовать. Да еще в первом классе, с благородными господами! Хорошо бы когда-нибудь прокатиться аж в Америку, он частенько об этом подумывал. Даже деловые поездки в южные города для установления связей и те каждый раз давали ему столько впечатлений, что он долго жил ими. Не то чтобы он очень форсил и разъезжал на собственном пароходе или закатывал оргии. Он – и оргии! В сущности, он был какой-то странный, совсем перестал интересоваться девушками, он бросил их, утратил к ним интерес. Но при этом он был сын маркграфа, он ездил в первом классе и закупал много товаров. Из поездок своих он каждый раз возвращался все наряднее и важнее, в последний раз приехал в галошах.

– Зачем это ты носишь две пары обуви? – спрашивали его.

– Да потому, что у меня очень зябнут ноги, – отвечал Элесеус.

И все жалели его, потому что у него зябнут ноги.

Счастливые дни, барская жизнь и полное безделье! Нет, он не хочет продавать Великое. Неужто ему снова возвращаться в маленький городишко и снова стоять в мужичьей лавчонке и не иметь под своим началом помощника! К тому же он намеревался развить в Великом бурную деятельность. Вернулись шведы, опять потекут денежки, болван он будет, если продаст усадьбу. Аронсен каждый раз уходил, получив отказ, все более и более ужасаясь тому, что наделал, так глупо бросив эти места.

Но Аронсену было в самую пору умерить свои муки, а Элесеусу точно так же было в самую