Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

не шла, поэтому я сел и написал кое-какие письма. Вышло не очень гладко, но я надеялся, что бланки «Крийона» придадут им солидности. Бретт все не было, и где-то без четверти шесть я спустился в бар и выпил Джек-Роуз с барменом Жоржем. В баре Бретт тоже не показывалась, так что перед выходом я снова заглянул наверх и поехал на такси в кафе «Селект». Переезжая Сену, я смотрел, как буксируют вереницу пустых барж, высоко выступавших из воды, и шкиперы берутся за длинные весла на подходе к мосту. Вид на реку был отличный. В Париже ехать по мосту всегда приятно.

Такси обогнуло статую изобретателя семафора со своим изобретением и повернуло на бульвар Распай, и я откинулся на сиденье, чтобы не видеть его. По бульвару Распай ехать всегда скучно. Похожее чувство отупляющей, гнетущей скуки я всегда испытывал, проезжая отдельный участок пути P. L. M.[28] между Фонтенбло и Монтро. Полагаю, такое гнетущее впечатление возникает у нас под влиянием неких ассоциаций. В Париже есть и другие безобразные места, помимо бульвара Распай. Причем я совсем не против пройтись по нему. Но терпеть не могу смотреть на него из транспорта. Возможно, когда-то я прочел о нем что-то такое. Роберт Кон именно так и смотрел на весь Париж. Я задумался, откуда у Кона эта неспособность видеть красоту Парижа. Наверно, от Менкена[29]. Думаю, Менкен ненавидит Париж. Столько молодых людей обязаны Менкену своими симпатиями-антипатиями.

Такси остановилось перед «Ротондой». Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали таксисту, садясь в такси на правом берегу, вас всегда привезут к «Ротонде». Лет через десять это, наверно, будет «Дом». Так или иначе, я был почти на месте. Пройдя мимо грустивших столиков «Ротонды», я вошел в «Селект». Несколько человек сидели за стойкой, а снаружи в одиночестве сидел небритый Харви Стоун. Перед ним высилась стопка блюдечек.

– Садись, – сказал Харви. – Я искал тебя.

– В чем дело?

– Ни в чем. Просто искал тебя.

– Был на скачках?

– Нет. С воскресенья не был.

– Какие вести из Штатов?

– Никаких. Совершенно никаких.

– В чем дело?

– Я не знаю. Надоели они мне. Совершенно надоели.

Он подался вперед и посмотрел мне в глаза.

– Хочешь, Джейк, скажу кое-что?

– Да.

– Я ничего не ел пять дней.

Я тут же вспомнил, что три дня назад в баре «Нью-Йорк» Харви выиграл у меня двести франков в покере на костях.

– В чем дело?

– Денег нет. Не пришли. – Он помолчал. – Странное дело, Джейк, скажу я тебе. Когда я в таком состоянии, мне хочется быть одному. Сидеть у себя в комнате. Я как кот.

Я залез в карман.

– Сотня тебя выручит, Харви?

– Да.

– Давай пойдем поедим.

– Спешить некуда. Давай выпей.

– Лучше поешь.

– Нет. Когда я в таком состоянии, мне все равно, ел я или нет.

Мы выпили. Харви добавил мое блюдечко в свою стопку[30].

– Ты знаком с Менкеном, Харви?

– Да. А что?

– Какой он?

– Да ничего так. Говорит иногда забавные вещи. Последний раз, когда я с ним обедал, мы говорили о Хоффенхаймере[31]. «Беда в том, – говорит, – что он всем под юбку лезет». Неплохо.

– Неплохо.

– Он исписался, – продолжал Харви. – Написал почти обо всем, что знает, а теперь пишет обо всем, чего не знает.

– По-моему, он ничего, – сказал я. – Просто не могу его читать.

– Ну, теперь его никто не читает, – сказал Харви, – кроме читателей «Института Александра Гамильтона»[32].

– Что ж, – сказал я. – Тоже была хорошая вещь.

– Ну да, – сказал Харви.

Какое-то время мы сидели в глубокомысленном молчании.

– Еще по одной?

– Давай, – сказал Харви.

– Вон идет Кон, – сказал я.

Через улицу шел Роберт Кон.

– Кретин такой, – сказал Харви.

Кон подошел к нашему столику.

– Привет, ханыги! – сказал он.

– Привет, Роберт, – сказал Харви. – Я тут говорил Джейку, какой ты кретин.

– В каком смысле?

– Ну-ка скажи. Не думая. Что бы ты сделал, если бы мог все что угодно?

Кон задумался.

– Не думай. Выкладывай сразу.

– Я не знаю, – сказал Кон. – К чему это вообще?

– В смысле, что бы ты сделал. Что тебе сразу на ум приходит. Какой бы чушью это ни было.

– Я не знаю, – сказал Кон. – Наверно, я бы снова стал играть в футбол с моей теперешней сноровкой.

– Я был неправ на твой счет, – сказал Харви. – Ты не кретин. Ты просто страдаешь задержкой развития.

– Ты ужасно забавный, Харви, – сказал Кон. – Когда-нибудь тебе помнут лицо.

Харви Стоун рассмеялся.

– Это ты так думаешь. Не помнут. Потому что мне без разницы. Я не драчун.

– Будет тебе разница, если врежут.

– Нет, не будет. Здесь ты сильно ошибаешься. Потому что ума не хватает.

– Ну хватит уже!

– Еще бы, – сказал Харви. – Мне без разницы. Ты для меня пустое место.

– Ладно тебе, Харви, – сказал я. – Давай еще по одной.

– Нет, – сказал он. – Пройдусь по улице и поем. Увидимся, Джейк.

Он встал и пошел по улице. Я смотрел, как он неспешно переходит улицу между такси – невысокий, грузный, – решительно шагая в потоке машин.

– Зла на него не хватает, – сказал Кон. – Не выношу его.

– Мне он нравится, – сказал я. – Он меня радует. Не надо злиться на него.

– Я знаю, – сказал Кон. – Просто он действует мне на нервы.

– Пишешь сегодня?

– Нет. Не могу сдвинуться с места. Это труднее, чем с первой книгой. Она у меня туго идет.

Прежнее здоровое самодовольство, с которым он вернулся ранней весной из Америки, оставило его. Тогда он был уверен в своих силах, пусть и томился жаждой приключений. Теперь уверенность оставила его. Мне кажется, я еще не вполне раскрыл Роберта Кона. Дело в том, что пока он не влюбился в Бретт, я ни разу не слышал, чтобы он кому-то перечил. На него приятно было смотреть на теннисном корте, он отличался хорошим телосложением и поддерживал себя в форме; в бридж он тоже прилично играл и производил забавное впечатление вечного студента. Находясь в толпе, он не говорил ничего против общего мнения. Он носил рубашки-поло, как их называли в школе, да и сейчас называют, хотя не пытался молодиться. Не думаю, что он придавал одежде большое значение. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне его сформировали две женщины, учившие его уму-разуму. Но ему был свойствен этакий славный мальчишеский задор, от которого его так и не отучили, и мне, пожалуй, следует сказать об этом. Ему нравилось выигрывать в теннисе. Вероятно, ему нравилось выигрывать не меньше, чем самой Ленглен[33]. С другой стороны, он не злился, если проигрывал.