Ветер крепчает - Тацуо Хори

– Да какой уж тут покой? – Лежа в кровати, в темной комнате, Кэйскэ неожиданно почувствовал, как в нем вскипает нечто похожее на гнев, хотя ни на кого особо не гневался.

Кэйскэ и сам не смог бы сказать, сколько раз в беседах с матерью с языка его готов был сорваться вопрос о том, не пора ли Наоко возвращаться в Токио. Однако стоило ему представить, как мать, после исчезновения Наоко заметно повеселевшая и взбодрившаяся, начнет с присущим ей упрямством возражать, ссылаясь на болезненное состояние невестки, как его охватывала тоска и всякое желание заводить подобный разговор пропадало. Кроме того, вспоминая, как складывались до сих пор отношения между его женой и матерью, он задавался вопросом: положим, Наоко вернется теперь в Токио, но что, собственно, он сможет сделать для ее счастья?

И все оставалось по-прежнему.

Как-то осенним ветреным днем Кэйскэ возвращался из Огикубо с похорон одного знакомого: ожидая на станции прибытия своего поезда, он в одиночестве прохаживался по залитой вечерним солнцем платформе. В это время мимо станции, прямо перед глазами Кэйскэ пронесся длинный состав, следовавший по линии Тюо; одновременно с ним налетел резкий порыв ветра и поднял в воздух бессчетные палые листья, устилавшие платформу. Кэйскэ запоздало осознал, что это был поезд, идущий до Мацумото[84]. Даже после того, как длинный состав скрылся из виду, он еще долго с печалью глядел ему вслед, замерев посреди кружащей в воздухе листвы. Ему представлялось, как через несколько часов этот поезд, достигнув Синсю, на той же скорости промчит вблизи санатория, в котором лежит Наоко…

Провожая взглядом состав, Кэйскэ, по природе своей не склонный бродить в одиночестве по городским кварталам, бесцельно преследуя фантомы тех, кто занимал его мысли, неожиданно ясно, всем своим существом почувствовал присутствие жены. С того дня, если не нужно было задерживаться на работе, он стал доезжать электричкой от Токийского вокзала до Огикубо – там выходил на платформу и терпеливо дожидался, когда пройдет вечерний поезд до Синсю. Поезд неизменно проносился мимо за считаные секунды, поднимая в воздух лежавшие у ног Кэйскэ палые листья. Но в эти секунды Кэйскэ до боли отчетливо ощущал, как вырывается изнутри нечто, весь день не дававшее вздохнуть полной грудью, и уносится прочь – вместе с вагонами, которые он провожал один за другим пристальным, жадным взглядом.

15

В горах стояла по-осеннему ясная погода. Вокруг санатория, куда ни глянь, открывались залитые солнцем склоны. Наоко, взяв себе за правило гулять каждый день, с удовольствием бродила тут и там, любуясь на ярко-красные плоды шиповника, всегда – одна. В особенно теплые послеобеденные часы она добредала до пастбищного луга, пробиралась сквозь ограду и, неспешно шагая по высокой траве, доходила до того места, с которого видно было, как поблескивают на солнце редкие желтые листочки, еще трепещущие на стоящем посреди пастбища старом, наполовину засохшем дереве. Теперь солнце садилось все раньше, и пока Наоко смотрела вокруг, ее собственная тень и тень, которую отбрасывало высокое дерево, буквально на глазах причудливым образом вытягивались. Заметив это, Наоко уходила с пастбища и поворачивала в сторону санатория. Она нередко забывала и про свою болезнь, и про одиночество. Настолько чудесные стояли дни – светлые, дарящие покой, они словно изгоняли любые печали; такие дни выпадают человеку, вероятно, всего раз или два в жизни, не больше.

Однако ночи были холодны и тоскливы. Ветер, прилетавший со стороны прятавшихся по низинам деревень, на высоте будто терялся, не зная, куда ему лететь дальше – будто здесь и правда был край земли, – и без конца кружил возле санатория. И случалось, что до самого утра хлопали где-нибудь оконные створки, которые забыли закрыть на ночь…

Однажды Наоко услышала от одной из медсестер, что молодой агроинженер, весной самовольно бросивший лечение, довел себя в итоге до безнадежного состояния и вернулся в санаторий. Наоко вспомнилось, с каким лицом этот молодой мужчина покидал их: он был страшно бледен, но бодр. А еще чувствовалась в нем какая-то решимость – его оживленный вид выгодно выделял его на фоне всех прочих пациентов, вышедших проводить товарища, и Наоко, вспомнив обо всем этом, о том, как глубоко он тронул тогда ее сердце, восприняла известие очень болезненно, словно несчастье коснулось ее лично.

К ним уже подступали холода, но близость зимы ни в чем еще пока не ощущалась: в горах продолжалась теплая золотая осень.

16

Больше двух месяцев Хацуэ провела в столичной больнице под неустанным наблюдением врачей, но проку от лечения не было, поэтому в конце концов они сдались, и О-Йо с дочерью собрались обратно в деревню. Из О за ними специально приехала молодая жена хозяина.

Узнав об этом, Акира, последние две недели отдыхавший от работы дома, наложил на горло компресс и приехал на станцию Уэно[85], чтобы проводить их. Хацуэ на платформу занес на спине рикша, доставивший женщин на вокзал. Сегодня, заметив фигуру Акиры, девушка залилась особенно ярким румянцем.

– Всего вам хорошего. Вы тоже, пожалуйста, берегите себя, – попрощалась О-Йо, с явной тревогой всматриваясь в Акиру, который выглядел очевидно нездоровым.

– Не беспокойтесь, со мной все в порядке. Возможно, я сумею на зимних праздниках выбраться в деревню, так что ждите в гости, – пообещал Акира, печально улыбнувшись О-Йо и Хацуэ. – Ну, доброго вам пути!

Очень скоро поезд тронулся. Когда он скрылся, платформу залил солнечный свет – неверный, задрожавший внезапно совершенно по-зимнему. Что-то внутри оставшегося в полном одиночестве Акиры не давало ему ощутить себя сколько-нибудь отдохнувшим и освеженным. Словно подгоняя себя – «Ну, что дальше?» – он медленно двинулся с места: что бы дальше ни намечалось, ему, очевидно, было все равно. В ту минуту он размышлял вот о чем. В женщинах, отбывших обратно в деревню, – и в О-Йо, и в хворой Хацуэ, от которой отказались столичные врачи, – естественно, ощущалась определенная грусть, и все же они ничем не напоминали людей, утративших всякую надежду. Напротив, ему показалось, будто обе они, узнав о скором возвращении в деревню, вздохнули с облегчением, успокоились и даже несколько оживились. Неужели на них так утешительно действуют мысли о доме, о родном селении?

«А что делать таким, как я, у кого никакой отдушины нет? В последнее время я чувствую какую-то душевную пустоту. Откуда она взялась?..» Встретившись в столице с О-Йо и Хацуэ, даже не подозревавших, похоже, об этой его опустошенности, он не мог не ощутить беспокойства, видя, что обречен идти в гордом одиночестве собственным путем, на котором