Ветер крепчает - Тацуо Хори

составы, что шли следом, проехать уже не смогли и вынуждены были встать посреди бушующей бури.

Узнав об этом, Кэйскэ испытал странное чувство и с растерянностью на лице – оказывается, произошла авария – вновь принялся прокладывать себе путь по переполненной платформе. Он думал о том, что из огромного числа пассажиров лишь у него сердце полнится чем-то непонятным, что спустилось с гор вместе с ним, и, шагая вперед, переживал в своем одиночестве по-настоящему глубокую печаль. Однако он так и не распознал в том, что переполняло его сердце, ощущение непрочности жизни, которая лишь на шаг опережает смерть.

В тот день Курокаве Кэйскэ очень не хотелось сразу ехать домой, в Омори. Он поужинал в одном ресторане в Синдзюку, затем в другом таком же ресторане не спеша попил чаю, после чего направился в Гиндзу, где долго еще бродил без цели, смешавшись с вечерней толпой. На его памяти – почти за сорок лет жизни – такое с ним творилось впервые. Временами Кэйскэ вспоминал о том, что мать, должно быть, страшно переживает из-за его отсутствия и с нетерпением ждет, когда он вернется домой. Однако каждый раз намеренно откладывал момент возвращения, словно пытался хотя бы ненадолго продлить любование возникающим в сознании образом обеспокоенной матери. Теперь ему казалось почти удивительным, что они до сих пор могли существовать в своем безжизненном доме, довольствуясь исключительно обществом друг друга. Он чувствовал неотступно преследующий его взгляд Наоко, и это его ничуть не раздражало. Однако узор ковра жизни и смерти, время от времени тревоживший его ум, виделся ему все менее отчетливо. Спустя какое-то время он почувствовал, что почти ничем уже не отличается от окружающих людей – тех, что шагают в толпе вокруг него. И в итоге признал: состояние его объясняется переутомлением предыдущего дня. Не в силах дольше противостоять силе, которая тянула его к дому, Кэйскэ в конце концов повернул в сторону Омори: в смешанных чувствах, впервые осознавая, что стремление домой для него – это, прежде всего, стремление к матери, около полуночи он вернулся под родной кров.

13

О-Йо приехала из деревни в Токио, чтобы показать дочь столичным врачам. Узнав об этом, Цудзуки Акира, который с июля возвратился в проектное бюро и с тех пор проводил там дни с таким же удрученным видом, как и прежде, пришел справиться о здоровье Хацуэ в расположенную в Цукидзи[83] больницу; дело было в самом конце сентября.

– Как продвигается лечение? – заботясь о покое отдыхающей Хацуэ, Акира старался не смотреть в ее сторону и обращался исключительно к О-Йо.

– Спасибо вам, не забываете… – Глядя на Акиру с искренним теплом, О-Йо замялась: обитательница удаленного горного края, она, похоже, растерялась, не зная, как в такой ситуации следует обращаться к собеседнику. – Что сказать? Все идет совсем не так, как хотелось. Какой бы врач осмотр ни проводил, никто ничего четко не говорит, так что мы не знаем, что и думать. Решились на серьезные меры: а если, спрашиваю, операцию сделать, – но все уверяют, будто и тут надеяться особо не на что…

Акира украдкой глянул на лежащую в постели Хацуэ. Никогда прежде он не видел ее так близко. Чертами красивого тонкого лица она напоминала мать и выглядела не такой изможденной, как можно было ожидать. Несмотря на то что при ней открыто обсуждали ее нездоровье, она не выказывала никакого неудовольствия – только смущение.

О-Йо вышла, чтобы заварить чаю, и Акира ненадолго остался с Хацуэ один на один. Он старательно отводил глаза, чтобы не смотреть на девушку: она, похоже, не знала, как повести себя перед молодым человеком, и, разволновавшись, покраснела. Акира слышал иногда мимоходом, как она обращается к О-Йо, и всегда ее голос звучал очень по-детски, словно говорила девочка, подросток лет двенадцати-тринадцати, поэтому он и предположить не мог, что взгляд ее обнаружит совсем не детский блеск. Тут ему вдруг вспомнилось, что эта самая Хацуэ была подругой детства его любимой Санаэ. А Санаэ в начале осени, скорее всего, вошла невестой в дом молодого офицера полиции – всеобщего любимца, с которым Акира тоже успел познакомиться.

После этого визита Акира стал чуть не каждые два-три дня навещать О-Йо с дочкой – обычно он заходил в больницу после работы, по пути из бюро домой. Не раз и не два на его глазах палату Хацуэ заливали лучи закатного солнца, всегда по-осеннему чистые. И пока он смотрел на О-Йо и Хацуэ, озаренных мягким светом, пока сидел рядом и слушал их немудреные разговоры, в палате словно разливалось что-то присущее одной только деревне О, какой-то характерный аромат. Тогда он с жадностью вдыхал его. В такие моменты ему начинало казаться, будто в матери и дочери он нежданно-негаданно почти улавливает то, что тщетно искал прежде в другой деревенской девушке. О-Йо, похоже, смутно догадывалась о том, что связывало Акиру и Санаэ, но никак этого не показывала, за что Акира был ей благодарен. Хотя изредка все-таки мечтал о том, чтобы эта женщина, намного старше его самого, прижала его к своей теплой груди, дав сполна надышаться деревней, и, ничего не говоря, ничего не спрашивая, пожалела бы.

– Бывает, проснешься посреди ночи, а воздух такой липкий, такой тяжелый. Ужасно неприятно становится.

Сетования привычной к сухому горному воздуху О-Йо здесь, посреди столицы, могли вызвать отклик разве что в Акире. О-Йо была истинной дочерью своего края. Если посреди гор, в деревне, она поражала утонченной красотой и силой характера, то в Токио не смела даже шагу ступить за пределы больницы: она решительно не вписывалась в окружающую обстановку и выглядела настоящей провинциалкой.

О-Йо, столько пережившая, но все же сохранившая в себе что-то девичье, и ее дочь, Хацуэ – совсем уже взрослая девушка, из-за долгой болезни так и не вышедшая из детской поры… Акира сам не заметил, как их образы слились в его сознании в неделимое целое. Когда он покидал больницу, О-Йо всегда провожала его до выхода; по пути, отчетливо ощущая за спиной ее присутствие, он как-то представил, что было бы, свяжи он судьбу с этими женщинами, и воображение принялось рисовать ему картины подобной будущности, кажется не такой уж невозможной.

14

Однажды вечером Цудзуки Акира почувствовал легкий жар и, разобравшись быстрее с делами, поехал после работы прямиком в Огикубо. Обычно, если удавалось пораньше освободиться из бюро, он шел проведать О-Йо и Хацуэ, поэтому ему было непривычно сходить на станции Огикубо еще засветло. Выйдя из поезда, он ненадолго замер в