Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев - Адольфо Биой Касарес

о себе знать опасности творчества, сказывается трудная обязанность соединять в своей душе – одновременно, в равновесии – разных людей. Но к чему? Подобные утешения бесполезны. Все потеряно: надежда на жизнь с женщиной, былое одиночество. Безутешно продолжаю я этот монолог, который сейчас уже неоправдан.

Несмотря на нервное напряжение, сегодня я ощутил душевный подъем, наблюдая, как вечер переходит в ночь – незамутненно прозрачный, оттененный яркой красотой этой женщины. То же блаженство я испытал ночью: я видел во сне публичный дом со слепыми проститутками, куда меня водил Омбрельери в Калькутте. Вошла эта женщина – и публичный дом преобразился в роскошный, богатый флорентийский дворец. «Как романтично!» – крикнул я, чуть не разрыдавшись от восторженности и счастья.

Однако несколько раз я просыпался, огорченный, что ничем не примечателен, что недостоин женщины с ее редкой деликатностью. Я не забуду, как она поборола неудовольствие, которое вызвала у нее моя ужасная клумба, и милосердно притворилась, что не видит ее. Меня удручали также звуки «Валенсии» и «Чая вдвоем» – они разносились по острову вплоть до рассвета.

Мне неприятно перечитывать все, что я писал о своей судьбе – с надеждой или со страхом, в шутку или всерьез.

Сейчас мне очень не по себе. Кажется, будто я заранее знал, к каким мрачным последствиям приведут мои поступки, и все же продолжал действовать – упрямо, легкомысленно… Так делают только во сне, в бреду… Сегодня после обеда я увидел сон, символический и вещий: разыгрывая партию в крокет, я знал, что убиваю человека. Потом этим человеком неизбежно становился я.

Теперь кошмар продолжается… Я окончательно потерпел крах и принимаюсь рассказывать сны. Хочу проснуться и встречаю сопротивление, которое мешает нам разорвать путы самых страшных сновидений.

Сегодня женщина пожелала, чтобы я ощутил всю глубину ее безразличия. Она этого добилась. Но ее тактика бесчеловечна. Я жертва и все же надеюсь, что оцениваю происходящее объективно.

Она пришла с этим ужасным теннисистом. Вид его должен успокоить любого ревнивца. Он очень высок. Одет в теннисный пиджак гранатового цвета – слишком для него широкий, белые брюки и белые с желтым туфли огромного размера. Борода кажется приклеенной. Кожа женская, желтоватая, мраморная на висках. Глаза темные, зубы – отвратительные. Говорит он медленно, как-то по-детски разевая рот – маленький и круглый; видишь его красный язык, вечно прижатый к нижним зубам. Кисти рук у него длинные, бледные, так и чувствуется, что они всегда влажны.

Я сразу же спрятался. Не знаю, видела ли она меня; думаю, да, потому что ни разу не оглянулась, не поискала меня взором.

Уверен, мужчина поначалу вовсе не обратил внимания на мой садик. Женщина сделала вид, что не замечает его.

Я услышал французские восклицания. Потом они замолчали. Словно вдруг погрустнев, оба смотрели на море. Мужчина что-то произнес. Всякий раз, как волна с шумом ударяла о камни, я быстро делал два-три шага вперед, все ближе и ближе. Они французы. Женщина качнула головой, я не расслышал, что она сказала, но, несомненно, то был отказ; слегка прикрыв глаза, она улыбалась – горько или самозабвенно.

– Поверьте мне, Фаустина, – сказал бородач с плохо сдержанным отчаянием, и так я узнал ее имя – Фаустина (но это уже не важно).

– Нет… Я знаю, куда вы клоните…

Теперь она улыбалась иначе – просто легкомысленно. Помню, в тот миг я ненавидел ее. Она играла и с бородачом, и со мной.

– Как ужасно, что мы не понимаем друг друга. Времени мало, всего три дня, потом уже будет безразлично.

Ситуация мне не совсем понятна. Этого человека я должен считать своим врагом. Похоже, он печален, но я не удивлюсь, если его печаль – лишь игра. А игра Фаустины невыносима, почти омерзительна.

Мужчина изменил тон, желая замять сказанное.

– Не беспокойтесь. Не будем же мы спорить вечно… – сказал он и добавил еще несколько фраз примерно в том же духе.

– Морель [11], – глуповато произнесла Фаустина, – знаете ли, что вы человек загадочный?

Вопрос Фаустины не повлиял на его шутливое настроение.

Бородач пошел за ее платком и сумкой, лежащими в нескольких метрах от них на камне. Возвращаясь, он помахивал ими и говорил на ходу:

– Не принимайте всерьез того, что я сказал… Иногда я думаю, что если пробуждаю в вас любопытство… Но не сердитесь…

На пути туда и обратно он прошел по моей бедной клумбе. Не знаю, сделал ли он это умышленно или нечаянно – последнее было бы еще обиднее. Фаустина видела все, клянусь, что видела, но не пожелала спасти меня от унижения; она продолжала задавать вопросы, улыбающаяся, заинтересованная, и казалось, она просто сгорает от любопытства. Считаю ее поведение неблагородным. Что и говорить, цветочный узор – полнейшая безвкусица. Но зачем позволять бородачу его топтать? Разве я и без того недостаточно растоптан?

Однако чего можно ждать от таких людей? Тип обоих как нельзя лучше соответствует идеалу, к которому стремятся изготовители больших серий неприличных открыток. Они так подходят друг другу: бледный бородач и цыганка с пышными формами и огромными глазами… Мне даже кажется, эти двое знакомы мне по лучшим коллекциям, которые предлагают в известном квартале Каракаса.

Я все еще спрашиваю себя: что мне думать? Конечно, это отталкивающая женщина. Но чего она добивается? Она играет с нами обоими, впрочем, возможно, бородач – лишь способ, чтобы играть со мной. Ей не важно, что он страдает. Присутствие Мореля только указывает на то, что я ей безразличен, безразличен абсолютно, до конца.

А если нет… Уже столько времени Фаустина подчеркивает, будто не видит меня… Мне кажется, если это будет продолжаться, я убью ее или сойду с ума. Порой я думаю, что крайне вредные условия, в которых я живу, сделали меня невидимым. Это было бы совсем неплохо: я мог бы овладеть ею силой, ничем не рискуя…

Вчера я не пошел на скалы. Много раз я твердил себе, что не пойду и сегодня. Но уже в середине дня знал – не устою. Фаустина не пришла, и кто знает, вернется ли она. Ее игра со мной закончилась (когда была растоптана клумба). Теперь мое присутствие будет ей неприятно, как повторение шутки, понравившейся в первый раз. Постараюсь, чтобы шутка не повторилась.

Но на скалах я просто потерял голову. «Я сам виноват в том, что Фаустина не пришла, – упрекал я себя, – потому как первым чересчур решительно отказался от свиданий».

Затем я поднялся на холм. Вышел из-за густых кустов и неожиданно увидел двух мужчин и женщину. Я остановился как вкопанный, затаил дыхание; между нами не было ничего (метров пять пустого, сумеречного пространства). Мужчины сидели ко мне спиной, женщина – лицом, она глядела прямо на меня. Я увидел, как она вздрогнула. Резко повернулась,