Победитель получает все - Ивлин Во

Питер вдруг понял, что они добрались до Балфри. Он схватил шляпу и сумку, застегнул пальто и выскочил на платформу. Ральф шагал к нему.

Питер и раньше видел его в форме, но тогда брат был младшим офицером 1914 года, и весь его облик был полон скромного достоинства. Теперь, после трех лет боев, он выглядел удивительно подтянутым и здоровым. Косой луч солнца осветил его светлые волосы. Фуражки на нем не было.

– Здорово, Питер, – воскликнул он, пожимая руку, – мы боялись, что ты не сможешь сесть на поезд. Полагаю, ты уже поел?

– Да, спасибо, мне удалось перехватить немного в городе. Хоть и в изрядной спешке. Подожди секунду, пока я найду свой билет.

Питер передал Ральфу сумку и начал обыскивать карманы. Найдя наконец билет между листами своей школьной «синей книги»[121], он отдал его контролеру и, забрав сумку, последовал за братом.

– Это весь твой багаж? – спросил он. – Отлично, тогда мы сможем довезти его сами. У меня снаружи догкарт[122]. Мойра присматривает за ним. Она собиралась в Балфри за покупками, поэтому я попросил ее приехать и встретить тебя.

Мойра Гейдж, ровесница Питера, была дочерью викария из Балфри-Комба. Она и ее брат были постоянными спутниками мальчишек Одли в дошкольные годы. Повзрослев, они виделись все реже. Крис уехал в Винчестер, Ральф и Питер – в Селчерч, но дом викария находился по соседству с Холлом, и они часто виделись на каникулах. Их отцы были близкими друзьями.

– О, хорошо, я боялся, что Мойра будет в отъезде, она ведь работает в ДМО[123]. Я видел ее только один раз за все прошлые каникулы. А вот и она!

Они вышли в маленький станционный дворик. С другой стороны его стоял экипаж, а в ней стояла Мойра Гейдж, одной рукой держа поводья, другой прикрывая глаза. Она была высокой, стройной и бледной, не очень красивой, но грациозной и привлекательной. Издали она выглядела как рисунок Шепперсона[124], но, подойдя ближе, можно было увидеть глубину в ее серых проницательных глазах, которую очаровательный маньеризм этого художника никогда бы не смог передать. Она была одета в твидовое пальто и юбку. На плечи был наброшен серый шелковый шарф. Питер вышел вперед и поздоровался с ней.

– Питер, – сказала она, – прежде чем ты сделаешь что-нибудь еще, заставь Ральфа надеть фуражку. Он выглядит просто ужасно, и я уверена, что его отдали бы под трибунал или что-то в этом роде, если бы кто-нибудь это увидел.

– Три года военной жизни разрушают любые иллюзии относительно военной дисциплины, – ответил Ральф, забираясь в повозку. – В наши дни единственный закоренелый милитарист – это только что призванный гражданский.

– Теперь он снова умничает, – засмеялась Мойра. – Я действительно думала, что ты лишился этой особенности, когда вернулся из Оксфорда. Помимо всего прочего, это очень дурной тон, когда ты находишься в компании глупцов.

– Нет уж, спасибо, – возразил Питер. – Я бы хотел, чтобы вы говорили за себя. Сейчас я учусь в шестом классе и пишу эссе по истории промышленности и всему такому прочему.

– Ты, кажется, относишься к своей истории с совершенно необоснованной гордостью, – сказала Мойра. – По всему, что я слышу, это звучит слабовато.

– Всякая гордость необоснованна, – сказал Ральф.

Питеру показалось, что он сделал паузу, раздумывая, не будет ли более впечатляюще звучать вариант: «Не бывает необоснованной гордости». Он давно миновал ту стадию, когда широкое обобщение могло сойти за эпиграмму.

– Афоризмы разочарованного человека, – сказала Мойра. – Еще одно замечание, подобное этому, и мы с Ральфом выходим и идем пешком.

Балфри-Комб находился в полутора милях от Балфри и все еще сохранял деревенский вид. Балфри был небольшой городок с двумя или тремя улицами дешевых магазинов, банком и небольшим стекольным заводом – сердцем большого района трущоб, который постепенно распространял свои грязные щупальца вдоль дорог в…

Зарисовка

– О да, – сказал Лернштейн. – Будьте спокойны, когда-то у меня были идеалы, как и у всех нас.

Он встал из-за столика, накрытого к чаю, и принялся разглядывать мой наполовину законченный портрет. А я еще долго сидел, наслаждаясь его прекрасным китайским чаем, поданным в изысканном фарфоре с бело-голубым узором.

Его живописная студия, залитая золотистым послеполуденным светом, выглядела очень эффектно, и ее хозяин был весьма красив. Разумеется, он еврей, но его потрясающая внешность заставляет забыть о короткопалых руках и других признаках его прискорбного происхождения.

– Вероятно, вы хотели бы узнать что-нибудь о моей жизни, – сказал он. – В ней хватает интересных событий.

Он закурил еще одну сигарету, пододвинул сигаретницу – изящную вещицу с мавританской инкрустацией – так, чтобы она оказалась в пределах моей досягаемости, а затем, глубоко затянувшись, приступил к своему рассказу:

– Я начал жизнь на самом дне, как и большинство моих сверстников. Мой отец был евреем, и жили мы в еврейском квартале на Коммершиал-роуд. Когда отец бывал трезв, он был очень добр ко мне и моим братьям. Моя мать для меня особо ничего не значила, но сейчас я понимаю, что она, конечно, была изнуренной непосильной работой и разочарованной в жизни женщиной, которая несла тяжкое бремя содержания мужа и большой семьи.

Сколько я себя помню, я всегда любил рисовать, в дело шли каждый клочок бумаги и каждый огрызок карандаша, которые я только мог найти, но мне вечно не хватало одних только линий – нужны были цвета и тона. А этого я не мог себе позволить. Цветные мелки были моей единственной утехой, и я таскал их из стола раввина, который управлял местной синагогой и к которому я ходил раз в неделю для религиозного обучения. Ибо мой отец, хоть сам и был совершенно безразличен к этому, всегда требовал, чтобы я ходил на занятия. Насколько мне помнится, раввин пользовался цветными мелками, чтобы рисовать карты расселения колен племени Израилева.

Однажды он поймал меня, когда я брал его мелки, но, к моему удивлению, вместо того чтобы всыпать мне, как сделал бы наш рыжеволосый учитель в закрытой школе, начал расспрашивать о моих рисунках и наконец убедил меня позволить ему забрать некоторые из них, чтобы показать своим богатым друзьям. Дело в том, что сам он был сыном очень богатого человека и даже учился в университете, но пожертвовал всем этим, чтобы помогать своим соплеменникам, живущим в трущобах. Говорю вам, что раввины в еврейском квартале совершают такие же прекрасные акты самопожертвования, как и любой из ваших священников в Кеннингтоне, только они этим не хвастаются.

В общем, он показал мою работу своим