Даниэль Друскат - Гельмут Заковский

Вдруг из темноты послышался голос Анны:

«Хорошенькое дельце, если пьяный мужчина не в состоянии добраться до столба».

Друскат отвернулся от стены и стал возиться со своими брюками, и, хотя он делал это обеими руками, ему лишь с трудом удавалось нащупать пуговицы. Повертев головой, он пытался разглядеть в темноте Анну. Наконец увидел приближающуюся бесформенную тень и теперь в желтоватом свете, падавшем из окна, узнал ее. Голову и плечи Анны скрывала шаль: вечер был холодный. Даниэль заглянул в ее старое бледное лицо, оно напомнило ему лицо монахини. Анна стояла перед ним, словно одна из тех старух на церковных картинах под крестом Голгофы, испытывающих бесконечную скорбь оттого, что они не в силах ничего предотвратить. Но его-то Гомолле пригвоздить к столбу не удалось, он пока еще чувствовал себя свободным человеком. А ведь это самое последнее дело, подумал он, верх унижения, когда мужчина ищет защиты у сердобольных женщин.

Он поддался шантажу и насилию, вынужден был притворяться и отречься от самого себя, ему пришлось лгать, он казался себе до того жалким и ничтожным, что почувствовал вдруг желание обидеть и оскорбить другого человека. Он стоял перед старой Анной, широко расставив ноги и выпятив живот, — брюки он так и не сумел застегнуть. Он знал, сколь непристойно выглядит в этой позе, и с издевкой произнес:

«Что хочу, то и делаю, и плевал я на тебя. Проваливай!»

Но Даниэль ошибался, полагая, что эта гнусная выходка поможет ему прогнать старую женщину, ее ладонь с такой силой ударила его по лицу справа и слева, что у старухи даже шаль соскользнула с плеч. Он заслонил глаза локтем, так он делал порой в детстве, пытаясь отразить гнев матери или же закрывая лицо, когда ему было стыдно. Мне тридцать лет, подумал он про себя, не могу же я сейчас разреветься. Старуха подняла шаль и, как ни в чем ни бывало, сказала:

«Пошли».

Она взяла его под руку, и он позволил отвести себя к скамейке за живой изгородью из сирени. Там она села и требовательно постучала рукой по доскам:

«Садись!»

Друскат повиновался. Анна снова закуталась в свой платок и сказала:

«Может быть, кое-кто и считает тебя очень деликатным человеком, но, оказывается, ты способен на пошлость, как любой мужчина. Вот что я тебе скажу, мой мальчик: ты сел в большую лужу из-за того, что не захотел довериться Гомолле. С Иреной тебе говорить нельзя, это ее доконает. Штефан когда-то был твоим другом, но сейчас он пошел на подлость. Можешь мне ничего не объяснять, я и сама давно сообразила, что произошло. Остается рыжая, ей и двадцати нет, от нее подмоги не жди. И как раз на мою помощь ты хочешь наплевать? Извинись!»

Друскат, сидя на скамейке рядом со старухой, словно в знак непокорности откинулся назад и, далеко вытянув перед собой ноги, засунул кулаки в карман.

«Со мной все кончено, — подумал он, — это уже конец, раз я позволил старухе ударить себя по лицу. Выхода нет, я дошел до предела, мне тридцать лет, не могу же я сейчас разреветься».

Он было засопел, но затем сплюнул подступивший к горлу комок. Друскат не заметил, что Анна разговаривала с ним тоном единомышленницы, и забыл, что ему следует перед ней извиниться.

«Мне нужно избавиться от этого страха, Анна, иначе я пропал. Я должен довериться Гомолле», — сказал он.

Немного помолчав, Анна задумчиво отозвалась:

«Следовало сделать это раньше, гораздо раньше, мой мальчик. Теперь слишком поздно. Гомолла давно уже отправился к твоему преемнику, чтобы утвердить его в новой должности. Поговори с ним, когда в деревне все поуляжется, поговори с ним, когда Ирена не будет так переживать, не заставляй ее страдать от этого, Даниэль».

4. Ах, Ирена... Она страдала из-за меня. Были вещи, о которых мы ни разу не говорили, но порой она так на меня смотрела... Глаза у нее были, как у персидской принцессы, узкие, миндалевидные. Они смотрели иногда так странно, что мне казалось, будто ей известно обо мне самое сокровенное.

Она знала, что я любил Хильду. Хильда была блондинкой, и отнюдь не такой хрупкой, как Ирена. Она была сильная, веселая, любила посмеяться и позубоскалить. Однажды вечером в саду у Крюгера она плакала.

«Я не могу уйти с тобой. Мое место в этой усадьбе. Она всегда принадлежала нашей семье, вот уже двести лет. Все в поте лица работали на этой усадьбе: дед с бабкой, их родители и мои отец с матерью. Теперь она перейдет ко мне, я не могу ее бросить и просто уйти с тобой неизвестно куда».

Уму непостижимо, как она держится за эту усадьбу!

«Ну а любовь, Хильда?»

«На свете существует не только любовь».

«Я люблю тебя, Хильда».

«Если ты меня любишь, Даниэль, ты останешься со мной в усадьбе. Мы с отцом не справляемся с работой».

Я занимался в партшколе, кое-чему учился и теперь кое-что знал. Я рассмеялся:

«Усадьба станет кооперативной».

Вдруг у забора появился Крюгер.

«Ступай домой, Хильда!»

«Останься!»

Она стояла между мной и стариком, я крепко держал се за руку, мне хотелось, чтобы девушка осталась со мной, она умела так чудесно смеяться — теперь она плакала. Мы держались за руки, я хотел перетянуть ее на свою сторону, она упиралась. Старик взглянул на нее, она высвободилась и, опустив руки, пошла прочь. Она еще раз остановилась, обернулась, я хотел было уже побежать за ней, но Крюгер преградил путь:

«Оставь ее в покое!»

«Но я же люблю ее!»

«Сперва женишься, а потом с усадьбой и девкой в колхоз? Нет! Мне пришлось гнуть спину при нацистах и лебезить перед вами от страха за усадьбу, за эту усадьбу я вытерпел слишком много, не бывать ей колхозной. Оставь девку в покое, иначе...»

«Иначе что?»

Крюгер раскурил трубку. Ему пришлось несколько раз щелкнуть зажигалкой, прежде чем появилось пламя. Уставившись на меня поверх дрожащего огонька, он сказал:

«Я видел».

Я никогда не рассказывал Ирене о том, что видел Крюгер, она не должна была из-за этого страдать, но, думаю, она обо всем знала. Она знала, что в ту ночь я вернулся от Хильды, и все-таки легла со мной.

Тогда он тоже пошел