Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

и сельских жителей в царухах и бурках. Затем я неспешно спустился к площади Короля Георгия Первого и зашел в клуб, где погрузился в чтение «Деба» и «Ревю»[68], излюбленного источника наслаждения богатых промышленников Патр. Должно быть, сия интеллектуальная оргия длилась довольно долго, поскольку, когда я вышел на улицу, уже смеркалось, и поэтому, встретив своего друга Леонида Канелопуллоса, — секретаря турецкого консульства в Патрах, в свободное от работы время занимавшегося сочинительством, — я взял его под руку, и мы отправились к причалу, где, по обыкновению, фланировала местная публика. По причалу прогуливалось несколько пар, на волнах, протягивая к ясному небу мачты с парусами, покачивались корабли, привязанные толстыми канатами к врытым в землю пушкам, над ними черной глыбой нависал высокий, широкий и длинный корабль. С суши веял свежий ветерок, море тихо плескалось, и было слышно, как у камней то затихает, то вновь оживает неумолкающая мелодия волн. Мы уже вдоволь нагулялись, когда яркий, похожий на минарет фонарь, охранявший край пирса, осветил его лучом света, и мы разошлись в разные стороны: один отправился к себе домой, другой, то есть я, — в гостиницу. Отведенный под ресторан зал в огромной «Британии» был почти пуст. Только полный и мечтательный добряк Космас, как всегда погруженный в задумчивость, стоял под тусклым светом газовой лампы, опираясь на стойку. Остальные сидели за одним из столов, должно быть заканчивая свой ужин: мой друг Панайотис Хрисантакис, директор, его жена — госпожа Йованна, высокая и хорошо сложенная венгерка, и какой-то молодой человек тридцати с лишним лет в узких брюках и с черной бородой. Я поздоровался с ними и после приглашения господина Панайотиса подсел к ним за стол, на четвертое пустующее место, послав подбежавшего добряка Космаса принести отбивную.

— Вы, должно быть, ходили гулять? — спросила меня госпожа Йованна, как только я сел.

— Да, погулял я на славу.

— Вы были в Герокомионе? — обратился ко мне с вопросом мой друг Панайотис.

— Нет, я прогулялся по набережной, — ответил я, едва сдерживая улыбку, так как знал об этой безобидной слабости досточтимых жителей Патр: у каждого приезжающего в их город гостя они первым делом расспрашивают, был ли тот в красивом пригороде, в Герокомионе.

— И как вам наш город, господин Мицакис? — подхватил третий из сидящих за столом, молодой чернобородый.

— Это господин полицейский, наш друг, — перебила его госпожа Йованна, представляя юношу.

— Так я же не первый раз в Патрах, я бывал здесь и раньше, и мне очень нравится ваш город, — ответил я.

— Знаете, Патры — торговый город, поэтому он обычно не очень-то нравится приезжим. Здесь не на что смотреть…

— Ну что вы! Я всегда могу найти что-то интересное для себя.

— И надолго вы к нам?

— Нет, на несколько дней…

— У нас сегодня произошло самоубийство… но вы, наверное, уже знаете.

— Нет… первый раз слышу! И кто же покончил с собой?

— Какой-то приезжий, прибыл вчера и остановился в одной из прибрежных гостиниц… сказал, что из Афин, но это не так, я думаю, он из Смирны. В гостинице не знают даже его имени…

— И что же, никто не представляет, что с ним случилось?

— В общем, говорят, что он долго страдал от хронической болезни. Вроде как приехал поздно вечером, оставил чемодан и куда-то ушел, затем вернулся, провел ночь в гостинице, утром потребовал кофе, внешне казался спокойным, потом снова ушел, прогулялся до Итьес[69], днем пообедал в другой гостинице, вернулся около двух, поздоровался с портье, поднялся к себе в комнату, заперся… и вскоре послышался выстрел пистолета… Мне позвонили, я вышиб дверь и нашел его одетым на кровати, он выстрелил… — полицейский указал на сердце, — вот сюда. Должно быть, умер мгновенно. Кстати, он оставил записку…

Молодой полицейский достал из своего портмоне бумажку, сложенную пополам, протянул руку над тарелками и передал ее мне. Это была четвертушка почтового листа в зеленую линейку, которую обычно используют в провинции, изрядно измятая, со следами от пальцев множества державших ее в руках людей, практически неисписанная, и только на одной из линий, а именно на первой, можно было различить шесть написанных мелкими буковками слов: «Я ухожу. Пусть никто не тревожится». Внизу — название города, дата и год, чуть ниже — подпись самоубийцы. И больше ничего. Все это было написано очень четким, твердым почерком, читалось легко, в записке не было ни одной ошибки: проставлены все ударения и знаки препинания, ее явно написал образованный человек, не испытывавший ни страха, ни волнения, ни смятения — все было очень просто, естественно, обыкновенно. Я ненадолго задержал взгляд на этой искомканной страшной бумажке, содержащей последний проблеск чьей-то жизни, затем, сложив ее пополам, вернул полицейскому. Мы еще немного побеседовали; отужинав, я подозвал Космаса, заплатил и, пожелав всем доброй ночи, направился в свою комнату. Высокая, погруженная в полумрак лестница взлетала вверх множеством ступеней, тянулись пустые коридоры, свет еще толком не зажгли, и вокруг царила мертвая тишина. Только на самом верхнем этаже резко и настойчиво дребезжал звонок, словно звонивший в него человек окончательно потерял терпение. Откуда-то снизу, из мрачных глубин лестниц, донесся голос — должно быть, швейцар кричал в гневе другому слуге:

— Эй, Димитра-а-акис, ты что там, оглох?! На третьем человек уже три часа трезвонит, чтоб тебя, негодяй ты эдакий!..

И когда спустя некоторое время я шел по второму этажу, мимо прошмыгнула тень, которая, задев меня, затерялась где-то на лестнице. Деревянные половицы скрипели под ногами бежавшего, гулко отдавались шаги, порыв ветра в пустынном коридоре захлопнул окна, а звонок все испускал протяжный слабый звук: «динь-динь»! Поднявшись наверх, я увидел тень слуги, стоявшего у приоткрытой двери соседнего с моим номера, где какая-то женщина, одетая в одни чулки и сорочку, наклонившись вперед, протягивала слуге лохань, при этом ее грудь и плечи оголились. Я вставил ключ, открыл дверь, в потемках нащупал спички, зажег свечу и прислонился к глядящему в темноту открытому окну. В черном блеске наступившей ночи расстилалась широкая гладь моря, вдалеке виднелся контур неподвижных гор, крыши домов сливались в темную линию, на небосводе стали появляться звезды, и внизу, мерцая, начинали зажигаться газовые фонари. И пока я стоял у окна, всеми пятью чувствами впитывая глубокое дыхание моря, легкий ветерок, пришедший с гор, едва уловимый шелест жизни, распространявшийся от соседних домов, свет от луча дальней звезды и шум улиц, мне вновь вспомнилась прочтенная в записке и так впечатлившая меня фраза: тяжелая, будто удар молота по наковальне, она неудержимо ворвалась в мои мысли