Как читать книги? - Вирджиния Вулф

Что-то привиделось и тут же растаяло в воздухе, прежде чем ты сумел ухватиться за мелькнувшую мысль. А бывает и по-другому: шевельнется в душе какая-то догадка, ты ждешь – вот-вот наступит озарение, а чуда не происходит, и душа снова погружается в потемки. В разговоре еще куда ни шло: тут высказаться помогают мимика, интонация, тембр голоса – они придают словам особые вес и красноречивость. Но письмо – искусство суровое: оно скрыто за семью печатями, и постичь его законы и ограничения может далеко не каждый. К тому же это опасное оружие: слабых оно превращает в пророков, а изреченную мысль лишает ее естественной сбивчивости и заставляет чеканить шаг в плотном строю рядовых, имя которым легион. А вот Монтеня не поставишь под ружье – для этого он слишком живой, он выбивается из общего ряда. Вот почему мы ни на секунду не сомневаемся в том, что его книга – это он сам. Он ни в какую не хотел никого учить, проповедь – это не по нем, он все время повторял, что он такой же, как все. Его единственным помыслом было описать самого себя, поделиться мыслями, высказать правду, а это – «тернистый путь, каких мало».

Ведь главная трудность заключается даже не в том, чтобы высказаться начистоту или поделиться мыслями с другими: самое сложное – это быть самим собой. Между душой, или тем, что у тебя внутри, и тем, что вовне, царит постоянный разлад. Попробуй, наберись смелости, спроси себя, о чем ты думаешь, и ты увидишь, что в душе ты всегда думаешь противоположное тому, что говорят другие. Люди, например, давно уже про себя решили, что немощным старикам надо сидеть дома и показывать пример супружеской верности. А душа Монтеня, наоборот, просилась на волю, подсказывая ему, что если вообще путешествовать, то в старости, а что до брачных уз, то они, как правило, имеют свойство превращаться к концу жизни в пустую формальность, ибо редко когда скреплены чувством любви, и поэтому лучше их разорвать к обоюдной пользе. Или другой пример: политика. Государственные мужи на все лады прославляют империю и кадят ладан христианскому долгу сеять просвещение среди дикарей. А Монтеня эти сладкие речи приводят в ярость. «Столько городов разрушено до основания, столько народов истреблено до последнего человека… и богатейшая и прекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем и жемчугом: бессмысленная победа!»8 И тот же Монтень спрашивает себя после разговора с местными крестьянами – те пришли к нему доложить, что они нашли в лесу человека, истекающего кровью, и бросили его на произвол судьбы, опасаясь, как бы им не приписали убийство: «Что я мог им сказать? Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность…Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как законы»9.

В этих словах слышится душевное смятение: возмущенная мысль Монтеня бунтует против двух заклятых его врагов – приличий и протокола. Но стоит ему только расположиться у камина во внутренних покоях башни рядом с домом, с которой видно далеко-далеко окрест, как душа его обретает равновесие и покой. Да, удивительное это создание – душа! Ни капли героизма, переменчива, будто флюгер: «…я нахожу в себе и стыдливость и наглость; и целомудрие и распутство; и болтливость и молчаливость; и трудолюбие и изнеженность; и изобретательность и тупость; и угрюмость и добродушие; и лживость и правдивость; и ученость и невежество; и щедрость и скупость и расточительность»10, в общем, душа – существо настолько капризное и непредсказуемое, настолько далекое от расхожего представления о душе, бытующего среди людей, что напасть на ее след необычайно трудно: на поиски может уйти вся жизнь, и тогда пиши пропало – твоя карьера! Зато какое безбрежное наслаждение доставляет сам процесс поиска, сторицей вознаграждая тебя за возможные издержки: ведь если человек осознает самого себя, он независим, ему отныне неведома скука, и сожалеет он лишь о том, что жизнь слишком коротка, ибо им владеет глубокое и ровное ощущение счастья. Он один, можно сказать, живет, тогда как другие люди – рабы приличий – существуют, будто во сне, не замечая, что жизнь уходит. Но стоит тебе только раз дать слабину и поступить как все, не задаваясь вопросом, зачем и почему, как твоя душа впадает в летаргический сон. Еще недавно живая и ранимая, она вдруг делается вульгарной и пустой: так незаметно для себя ты душевно грубеешь, становишься вялым и толстокожим.

Поэтому если спросить у этого великого чародея совета, как жить, то он наверняка предложит нам уйти в себя и, уединившись в башне одиночества, погрузиться в чтение книг, предаваясь прихотям фантазии, а хлопотное дело управления обществом предоставить другим. Уединение и размышление – вот его рецептура, как нам кажется. Однако мы, похоже, ошиблись: Монтень – не сторонник прямого действия. Этот тонкий, слегка ироничный, печальный человек с тяжелыми веками и мечтательно-пытливым взглядом не любит давать простые советы. Дело в том, что жизнь в деревне, наедине с книгами, огородом и садом, на поверку невыносимо скучна; к тому же он не из тех, кого можно убедить в том, что его зеленый горошек уродился лучше, чем у соседей. Все равно больше всего на свете его влек к себе Париж – «jusques à ses verrues et à ses taches»11. Что же до книг, то он никогда не мог себя заставить просидеть над книгой больше часа, а память у него, по его словам, настолько дырявая, что, выйдя из комнаты, он тут же забывал, о чем думал. Люди напрасно гордятся книжной премудростью, – как и в научных достижениях, в ней нет ничего особенного. Он с детства привык вращаться среди умных людей – в их семье был культ просвещения, но, по его наблюдениям, самые умные и образованные люди мало чем отличаются от фанатиков, особенно когда они в ударе, их осеняет вдохновение или они рассуждают о своих идеях. Присмотритесь к себе: сейчас вас опьяняет восторг, а в следующую секунду вы готовы сорваться из-за разбитого стакана. О чем это говорит? – любые крайности опасны и лучше всего держаться золотой середины: как говорится, лучше в общей куче, чем сбоку или с краю. На письме хороши слова обыкновенные, без выспренности и краснобайства; опять же, поэзия – особая статья, поэзия упоительна, и нет лучшей прозы, чем та, что исполнена лиризма.

Уж не демократическую ли простоту имеет в виду Монтень? Сколько бы мы ни наслаждались уединением в башне, с уютно устроенной библиотекой, увешанной картинами,– грех забывать о работнике, копающемся в