Как читать книги? - Вирджиния Вулф

в силах сопротивляться своему чувству восхищения), что в нем можно увидеть идейного предтечу Мередита или автора, перу которого принадлежит несколько сцен, которые при желании можно легко переделать (неожиданная параллель!) в пьесы Ибсена. Ведь его взгляды на положение женщин естественно вытекали из его главного достоинства – сосредоточенности на самых значимых, непреходящих ценностях, при полном безразличии к сиюминутным увлечениям. Да, местами он невыносимо скучен; страницами идут дотошнейшие описания мельчайших подробностей в духе записок ученого путешественника, от которых мы приходим в уныние: Господи, внуши его перу что-нибудь поживее, чем голые факты! Да, растительный мир в его книгах отсутствует полностью, а мир человеческий представлен с большими пробелами. Все это так,– впрочем, у кого из великих мастеров не случается подобных и более серьезных огрехов? Главное – то, что в «сухом остатке»: оно не размывается никакими изъянами. Дефо начал с того, что очертил для себя круг тем и умерил писательское честолюбие: это позволило ему добиться такой психологической правды, с какой не сравнится никакая документальная достоверность22. Он ведь заинтересовался Молль Флендерс и компанией не в силу, так сказать, «жанровой живописности» и не из-за того, что они являли собой, как он утверждал, наглядное воплощение дурного образа жизни, осуждение которого поможет излечить общественные пороки. Нет, его заинтриговало другое: природное мужество этих людей, которые за годы лишений становились только крепче на изломе. Прощения ждать им было неоткуда; мечтать о том, чтобы укрыться под сенью благодетеля, они не могли, поэтому ничто не затуманивало ясность их намерений. Их всему научила нищета. И так называемое осуждение Дефо – не более чем риторика: на самом деле, он был сражен храбростью и волей к жизни этих несгибаемых упрямцев. Он чувствовал себя как дома в их остроумной компании, где любили меткое словцо, травили интересные истории, где все были заодно и жили по своим неписаным законам и правилам чести. Жизнь вышибала их из седла бессчетное число раз; они прошли огонь, воду и медные трубы, а поскольку он познал такую жизнь на собственной шкуре, то не мог не восхищаться, умиляться и преклоняться перед их мужеством. А самое главное – эти мужчины и женщины не стеснялись говорить открыто и свободно о тех страстях и желаниях, что спокон веку двигали человечеством и до сих пор сохраняют жизненную силу. Вообще, в этом есть особое достоинство – смотреть на мир открытыми глазами: даже такой грязный предмет, как деньги, играющий в истории их жизни ключевую роль, – и тот оборачивается не подлой, а трагической стороной, когда на карту оказываются поставлены честь, честность, да и собственная жизнь, а не просто благополучие и связи. Может, Дефо и несет несусветную чушь, как полагают некоторые, но плоским он никогда не бывает.

Выходит, он принадлежит к школе великих мастеров прозы жизни, чье творчество основано на знании наиболее характерных и – что там говорить!– малоприятных свойств человеческой природы. Есть какое-то внутреннее родство между его произведениями и видом Лондона, открывающимся с моста Хангефорд23: серые неприступные фасады зданий, приглушенный шум моторов, занятые делом люди – вот она, суровая проза жизни, которую скрашивают разве что мачты кораблей вдали да городские башни и купола соборов. На углу стоят цветочницы с букетиками фиалок, под арками сидят старухи, трясущимися руками предлагая купить у них спички или шнурки для ботинок,– точь-в-точь списаны с героинь Дефо. Он – романист той же школы, что Крабб24 и Гиссинг25, с той существенной разницей, что, хоть они все и вышли из одной суровой alma mater, он им не просто однокашник, но отец-основатель и учитель.

Монтень

Монтень рассказывает, как однажды в Бар-ле-Дюке он увидел картину, на которой себя запечатлел король сицилийский Рене, и этот автопортрет навел его на мысль: «Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самого пером и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал себя карандашом?»1 Да ради бога! – вот первый ответ, который приходит в голову; к тому же нет ничего проще, чем описать себя самого. Это характер другого человека сложно передать на бумаге, а собственный знаешь как свои пять пальцев. Приступим! Берем в руку перо, листок, садимся писать – да не тут-то было! Оказывается, самоописание – дело неимоверно, непостижимо, невероятно трудное.

Задумаемся: многим ли писателям в мировой литературе удалось создать автопортрет? По большому счету эта задача оказалась по плечу только Монтеню, Пипсу и еще, быть может, Руссо2. Знаменитое «Кредо врачевателя»3 – не более чем витраж, сквозь который смутно проглядывает незнакомая мятущаяся душа в обрамлении ярко переливающихся звезд, а известная биография Босуэлла4 сравнима с отполированным до блеска зеркалом, в котором отражается толпа и только где-то на заднем плане мелькает его лицо. Искусство же самораскрытия, самообнажения, картография души смятенной, бездонной, грешной – вплоть до указания точного масштаба, глубины, рельефа сокровеннейшего из душевных движений – это искусство ведомо лишь одному человеку: Монтеню. Проходят столетия, а его картина неизменно собирает толпу поклонников: они вглядываются в черты лица, изображенные на портрете, стремясь постичь его глубину, видят собственное отражение и чем дольше всматриваются в полотно, тем сильнее оно их завораживает – как тайна, разгадать которую невозможно. И в подтверждение слов о том, что притягательность Монтеня неувядаема, появляются все новые и новые переиздания его сочинений. Например, недавно Общество Наварры в Англии переиздало пятитомник[24] «Опытов» Монтеня в переводе Коттона5, а во Франции издательство Луиса Конара готовит к публикации полное собрание его произведений под редакцией и с критическими комментариями д-ра Арменго6, который посвятил изучению творчества Монтеня целую жизнь.

Непростое это дело – говорить правду о своей душе, не отпуская ее от себя ни на шаг.

«Так писали о себе (говорит Монтень) всего лишь два или три древних автора… С тех пор никто не шел по их стопам. И неудивительно, ибо прослеживать извилистые тропы нашего духа, проникать в темные глубины его, подмечать те или иные из бесчисленных его малейших движений – дело весьма нелегкое, гораздо более трудное, чем может показаться с первого взгляда. Это занятие новое и необычное, отвлекающее нас от повседневных житейских занятий, от наиболее общепринятых дел»7.

Прежде всего, трудность заключается в самом высказывании. Все мы любим предаваться странному, но приятному времяпрепровождению, называемому размышлениями, но когда доходит до желания поделиться своими мыслями с сидящим напротив собеседником, мы разводим руками – нам нечего сказать!