В Кэндлфорд! - Флора Джейн Томпсон

острого края переплета, впившегося ей в бок, едва могла говорить, и мисс Лэйн с подозрением оглянулась на нее.

– Больше в постели не читай, – велела она. – Не стоит портить себе глаза, к тому же я не желаю заживо сгореть во сне.

И Лора тихим, послушным тоном ответила:

– Да, мисс Лэйн.

Однако читать продолжала. И ничего не могла с собой поделать. Какой увлекательной оказалась эта книга! Девочка чувствовала, что просто обязана узнать, что будет дальше, а голубые небеса и моря этих чужих краев, прибрежные пещеры и золотые пески, остроумие автора, точность его языка и богатство рифм пленили ее. Некоторые похождения героя шокировали, но чаще приводили ее в восторг. Лора многое постигла, читая «Дона Жуана».

Проглотив этот запретный плод, она обратилась к Шекспиру. Мисс Лэйн говорила, что Шекспир величайший поэт из всех, когда-либо живших на свете, и клялась, что, когда у нее будет время, перечитает все его пьесы. Но так и не сделала этого. Некогда Доркас прочла их все, вероятно, в угоду отцу, и до сих пор помнила сюжеты и несколько стихотворных строк. Иногда, когда начальница пребывала в хорошем настроении, Лора начинала: «Отец мой, здравствуй!», а та отвечала: «Будь благословен! Чей ласковый привет так рано слышу?»[30] и продолжала за монаха, а Лора – за Ромео. Но гораздо чаще в свободные от работы часы мисс Лэйн углублялась в «Происхождение видов» или одну из книг по психологии, приобретенных ею на распродаже мебели у какого-то доктора. Она была любительницей подобных книг и передовиц «Таймс». Однако благодаря своему отцу понимала любовь Лоры к совсем иного рода литературе.

Когда девочка прочла большую часть книг с полок в гостиной, мисс Лэйн предложила ей, раз уж она так любит читать, записаться в библиотеку кэндлфордского механического училища. Лора вняла совету и целый год смеялась и плакала над страницами книг Чарлза Диккенса, прочитала те романы «уэверлийского цикла», которые ей прежде не попадались, и познакомилась со многими другими авторами, дотоле ей неизвестными. «Барчестерские башни» и «Гордость и предубеждение» привили ей вкус к творчеству Энтони Троллопа и Джейн Остин, и это стало ценным приобретением на всю жизнь.

Ночной сторож училища днем выполнял обязанности библиотекаря. Это был одноногий калека по фамилии Хасси, по части манер и профессиональных качеств не имевший ничего общего с современными библиотекарями. Казалось, он затаил лютую злобу на слишком часто являвшихся абонентов.

– Не пора ли уже выбрать? – ворчал он на читателя, задержавшегося у полок. – Берите первую подвернувшуюся. В ней будет не больше лжи, чем в других.

Если же предостережение не действовало, Хасси брал метлу и начинал мести ею по ногам посетителя, не щадя ни пальцев, ни пяток. Лора иногда задавалась вопросом, не было ли в его роду какой-нибудь мегеры, которой он обязан своей фамилией[31].

Зато в библиотеке не было недостатка в книгах. После отъезда из родного дома Лора уже никогда его не испытывала. Современные писатели, утверждающие, будто в ту эпоху бедняки были обделены книгами, должно быть, имеют в виду книги как собственность; ведь книги, которые можно взять на время, были вполне доступны.

III

Кэндлфорд-Грин

В Лорины времена Кэндлфорд-Грин еще был селом, и, несмотря на близость к маленькому городку, с которым он впоследствии слился, жизнь там по-прежнему оставалась деревенской. И жизнь эта, как вскоре обнаружила девочка, так же отличалась от жизни крохотной деревушки вроде той, в которой она выросла, как жизнь провинциального городка отличается от жизни большого города.

Все без исключения жители Ларк-Райза принадлежали к одному классу; все выполняли одинаковую работу, все были бедны и равны. Население Кэндлфорд-Грина оказалось куда разнообразнее. Тут были и собственный священник, и врач, и имевшие самостоятельный доход леди, проживавшие в богатых коттеджах с примыкавшими к ним конюшнями, и ремесленники, и батраки, обитавшие в коттеджах поменьше и победнее, хотя таких маленьких и бедных домов, как в Ларк-Райзе, здесь не было. А еще – лавочники, школьный учитель, строительный подрядчик и обитатели «вилл» в новом поселке за пределами села, большинство из которых работали в Кэндлфорде, в паре миль оттуда. Кэндлфорд-Грин представлял собой отдельный маленький мир; Ларк-Райз же был всего лишь частью мирка.

В больших загородных домах, разбросанных по округе, жили сквайры, баронеты и лорды, содержавшие армию домашних слуг, садовников и батраков. Кэндлфорд-Грин они тоже считали своим: посещали здешнюю церковь, были постоянными покупателями в местных лавках и имели влияние на его дела. По утрам здесь можно было встретить их жен и дочерей в нарядах из мягкого твида и приплюснутых шляпках, которые посещали лавки, приносили цветы для украшения церкви к какому-нибудь празднику, заглядывали в сельскую школу, чтобы удостовериться, что там все идет так, как, по их мнению, положено. Днем те же самые дамы в шелках, атласе и с огромными боа из перьев проезжали по селу в своих экипажах, улыбаясь и кланяясь каждому прохожему, поскольку в их обязанности, как они их понимали, входило знакомство со всеми местными жителями. Некоторые из пожилых обитательниц Кэндлфорд-Грина по-прежнему почтительно приседали перед ними, но этот милый, старомодный, хотя и несколько подобострастный обычай уже уходил в прошлое, и люди более молодые, более образованные или занимавшие чуть более высокое положение в обществе в ответ, как правило, лишь улыбались и кивали, изображая таким образом поклон.

Каждый член тамошнего сообщества знал свое место, и немногие помышляли о том, чтобы его поменять. Беднякам, разумеется, хотелось получать жалованье повыше, торговцам – иметь лавку побольше и оборот побыстрее, а богачи, возможно, грезили о более высоком ранге и более обширных поместьях, но мало кто желал переступать границы своего класса. У представителей высших кругов не было причин стремиться к переменам, а другим слоям общественное устройство представлялось настолько устоявшимся, что у них не возникало ощущения его несправедливости.

Если сквайр и его жена были щедры к беднякам, приветливы с торговцами и не скупились, выписывая чеки на какие-либо местные нужды, считалось, что они оправдывают существование своего класса. Если лавочник в тяжелые времена назначал хорошую цену и предоставлял разумный кредит, а ремесленник, пройдя должную выучку, трудился на совесть, никто не выражал недовольства их прибылями или более высокими заработками. Что до рабочих, то это был самый консервативный класс.

– Я знаю свое место и держусь его, – говорил кто-нибудь с оттенком гордости в голосе, а если в ком-то из них, помоложе и поэнергичнее, просыпалось честолюбие, нередко первыми их высмеивали и расхолаживали их собственные родственники.

Общественное здание в его тогдашнем виде, внешне прочное, но уже расшатанное,