Потерянные следы - Алехо Карпентьер

амфору. Мы в палеолите. Здесь диктуют законы, властвуют над нашей жизнью и смертью, хранят секреты добывания пищи и изготовления ядов, изобретают орудия труда люди, пользующиеся ножом из камня и каменным скребком, крючком из рыбьей кости и костяным дротиком. Мы – лишь пришельцы, невежественные чужестранцы, иноземцы, ненадолго забредшие в это поселение, рождающееся на заре истории. И если бы сейчас огонь, который раздувают женщины, вдруг погас, мы не смогли бы разжечь его своими неискусными руками.

XXIII

(Четверг, 21 июня)

Теперь я знаю тайну Аделантадо. Он посвятил меня в нее вчера у костра, стараясь, чтобы Яннес нас не услышал. Одни говорят, будто он нашел месторождения золота; другие считают его главарем бежавших в сельву негров, думают даже, что у него есть рабы, а есть и такие, что воображают, будто у него в сельве гарем и что поэтому он никого не берет с собой туда, так как не хочет, чтобы его наложницы видели других мужчин. Правда намного прекраснее. Когда он коротко мне ее поведал, я был очарован теми возможностями, которые мне пригрезились и которые – я твердо уверен в этом – не способен даже вообразить себе человек моей среды. И прежде чем заснуть под навесом в гамаке, который мирно поскрипывал, раскачиваясь на веревках, я сообщил Росарио сквозь сетку своего ложа, что мы продлим наше путешествие еще на несколько дней. Я боялся услышать в ее ответе нотки усталости и разочарования, боялся, что она капризно, по-детски попросит вернуться назад, но она с удовольствием согласилась. Ей неважно, куда мы направляемся. Похоже, ее мало заботит то, что существуют места дальние и близкие. Скорее, для нее вовсе не существует представления находиться далеко от какого-то излюбленного места, наиболее благоприятного для человеческого существования. Для Росарио, которая может пересекать границы, не меняя при этом языка, для нее, никогда не собиравшейся пересечь океан, центр мира расположен там, где в полдень солнце светит над головой. Она – женщина земли, и пока она ходит по земле, и может есть, и здорова, пока у нее есть мужчина, которого она удовлетворяет и сама при этом испытывает то, что она называет «радостью тела», – она отвечает своему призванию. Призванию, смысл которого не следует чрезмерно анализировать, ибо оно подчиняется столь сложным законам, а механизм его настолько темен, что, во всяком случае, человек не способен его объяснить. По этой же причине она любит повторять, что «дурно думать о некоторых вещах». Себя она называет Твоя женщина, говоря о себе в третьем лице: «Твоя женщина засыпает…», «Твоя женщина тебя искала…» В том, что она постоянно употребляет притяжательное местоимение «твоя», я чувствую твердость, с какой она очень четко определяет наши отношения, для которых никак не подходит слово «супруга». «Твоя женщина». Это понятие появилось раньше, чем любые контракты, любые таинства. Это понятие заключает в себе первозданную истину слова «матка», которое ханжи, переводящие Библию, заменяют словом «чрево», лишая тем самым полноты древние пророчества. Надо сказать, что эта простота и ясность определений вообще характерна для речи Росарио. Когда она говорит об интимных вещах, связанных с ее физиологией, о которых я как возлюбленный должен знать, она прибегает к выражениям недвусмысленным и в то же время стыдливым, что напоминает слова Рахили о «женских привычках», сказанные ею в разговоре с Лаваном. Единственно, о чем Твоя женщина просит сегодня, это чтобы я взял ее с собой, куда бы ни направился. Она захватит свой узелок и последует за мужчиной, не задавая вопросов.

Я очень мало знаю о ней. И никак не могу понять: то ли она не помнит своего прошлого, то ли не хочет о нем говорить. Она не скрывает, что жила с другими мужчинами. Но вехи, которые они оставили в ее жизни, она хранит в тайне и тайну эту с достоинством защищает. А может, она считает, что неделикатно давать мне повод думать, будто что-либо происшедшее до нашей встречи может иметь для нее значение. Я поражаюсь ее умению жить настоящим, не владея никаким имуществом, не влача за собой воспоминаний о вчерашнем дне и не думая о завтрашнем. И не подлежит сомнению, что такой настрой духа как бы расширяет время, протекающее от восхода до захода солнца. Она так и говорит: дни, которые длились очень долго, и дни, которые промчались, как если бы время протекало в разных ритмах, ритмах земной симфонии, в которой меж днями, бегущими в престо, есть свои анданте и адажио. Да и сам я подчас спохватываюсь, что теперь, когда мне не важно, какой в настоящий момент час дня, я тоже ощущаю различное качество времени: иногда мне кажется, что утро непомерно растянулось, а сумерки наступают слишком медленно. Я в безмолвном восхищении наблюдаю за тем, что вмещают некоторые ритмы этой симфонии, которую мы читаем как бы наоборот, справа налево, от захода к восходу, против правил солнечного ключа. И читаем, непрестанно отступая к самым первым тактам этой симфонии Зарождения Мира. Ибо к вечеру мы вдруг оказались в селении, культура которого была намного древнее, чем та, в которой мы прожили вчера. Мы уже покинули палеолит с его каменными орудиями труда мадлейской и ориньякской эпох – точно такими же, как в коллекциях, перед которыми я столько раз останавливался, восклицая про себя «дальше некуда!» и испытывая при этом чувство, словно находился в самом начале непроглядной ночи веков, – покинули и попали в мир, где границы существования рода человеческого раздвигались, отступая еще дальше во тьму времен. Эти существа с руками и ногами, столь похожие на нас, эти женщины, чьи обвисшие груди лежат на вздутых животах, эти дети, что потягиваются и сворачиваются в клубок кошачьим движением, – словом, эти люди, не проникшиеся еще даже первобытным, стыдливым чувством необходимости прикрыть свои чресла, эти люди, которые, как Адам и Ева до грехопадения, наги, сами не зная об этом, все они тем не менее люди. Они еще не задумались над тем, чтобы использовать энергию семян; они еще не осели на земле, еще не научились сеять; они идут вперед без определенной цели, питаются сердцевиной пальмовых плодов, отбирая их у обезьян, которые скачут там, наверху, цепляясь за ветки деревьев под сводами сельвы. Когда во время половодья разлившаяся река на долгие месяцы отрезает их от остального мира, где-нибудь в междуречье они, объев, словно термиты, листву, принимаются пожирать осиные яйца и гниды и, роясь в земле, поедают червей, а потом растирают руками