Потерянные следы - Алехо Карпентьер

заревела буря. То и дело все озаряется зеленым светом. Молнии ударяют так часто, что не успевает погаснуть одна гигантская искра, осветившая горизонт, как в другой стороне уже возникает другая и, расколов небо, исчезает за выступившими из темноты горами. Этот свет, вспыхивающий сзади, спереди, со всех сторон и освещающий то и дело мрачные силуэты островов, что встают над шипящей водой купами своих деревьев, этот мерцающий свет – свет катаклизмов и метеоритных дождей, – свет, позволяющий разглядеть ярость несущего нас потока и бесчисленные подстерегающие нас опасности, этот свет вдруг вселяет в меня ужас. Нет спасения тому, кто попал в этот хаос, вздымающий, швыряющий из стороны в сторону и рвущий борта наших челнов. Обезумев от страха, преодолеть который я не в силах, я обнимаю Росарио, ища тепла ее тела; я обнимаю ее в эту минуту не как любовник, а как ребенок, припадающий к шее матери. Я ложусь на дно каноэ и прячу лицо в ее волосах, чтобы только не видеть того, что творится вокруг, чтобы спрятаться у нее от бушующей вокруг ярости. Но отрешиться от этого трудно, потому что дно каноэ – от носа до кормы – на пол-ладони затоплено хлюпающей водой. Чудом держась на воде и не переворачиваясь, мы переходим из одной быстрины в другую; наши лодки то и дело тычутся носами в пороги и переваливают через круглые камни, то совершая прыжки вперед, то становясь поперек течения. Окруженные взбитой пеной, все время кренясь до предела, мы несемся вперед на растерзанных деревянных суденышках, и их кили натужно стонут под нами. В довершение всех невзгод на нас обрушивается ливень. И я окончательно прихожу в ужас, увидев, что монах, борода которого черным пятном вырисовывается на фоне освещенного молнией неба, больше не направляет лодку, а только молится. Сжав зубы и оберегая мою голову, как прикрывают голову младенца в минуту опасности, Росарио сохраняет поразительное хладнокровие. Лежа ничком на дне лодки, Аделантадо держит за пояса индейцев, чтобы их не выкинуло из каноэ, потому что в них – наше спасение. А жестокая борьба продолжается, и мне кажется, что нет ей конца. Я понимаю, что опасность миновала, только тогда, когда вижу, что брат Педро снова стоит на носу, крепко упираясь ногами в борта каноэ. Унеся с собой последние молнии, буря прекратилась так же внезапно, как и началась. Ужасающую симфонию гнева завершил гулкий, раскатистый аккорд грома, и ночь снова наполнилась ликующим кваканьем лягушек. Распрямляя вздыбленную спину, река продолжает свой бег к далекому океану. Истощенный нервным напряжением, я заснул на груди у Росарио. Но тут лодка стала, зарывшись носом в песок. А я, почувствовав себя снова на твердой почве и увидев, как брат Педро с возгласом «слава богу!» выпрыгнул на берег, понял, что прошел Второе Испытание.

XXII

(Среда, 20 июня)

Я проспал много часов подряд; проснувшись, я припал к кувшину и долго пил из него воду. Потом поставил его на место и, заметив, что кувшин стоит на уровне моего лица, понял с трудом, что сам я лежу на полу, на очень тонкой соломенной циновке. От горящих дров тянуло дымом. Над моей головой – крыша. И тогда я вспомнил, как мы высадились на песчаном берегу и как шли потом к индейскому селению. Вспомнил, что чувствовал себя совершенно измотанным и больным, и, поняв это, Аделантадо заставил меня выпить несколько глотков очень крепкой водки, которую здесь называют «огонь в желудке» и которую сам он использует только в качестве лекарства. За моей спиной несколько индианок с обнаженной грудью и едва прикрытые белыми набедренными повязками, прикрепленными к поясу шнурком, который сзади проходит меж ягодиц, месили касабе[132]. На стенах из листьев пальмы мориче висели луки и стрелы для охоты и рыбной ловли, духовые трубки, колчаны с отравленными стрелами, сосуды из выдолбленных плодов, в которых хранится кураре, и лопаточки, по форме напоминающие ручные зеркальца, которые служат – как я позже узнал – для растирания семян, способных вызывать опьянение; растертые в порошок семена вдыхают через трубку, изготовленную из птичьих ребер. Против входа в очаге на сложенных крест-накрест ветвях жарились на угольях три широкие красновато-фиолетовые рыбины. А при виде наших гамаков, растянутых для просушки, я вспомнил, почему нам пришлось спать на полу. Ощущая боль во всем теле, я вышел из хижины и замер, потрясенный, едва сдержав восклицания, которые все равно не выразили бы моего удивления. За гигантскими деревьями вздымались громады черных скал – огромные, массивные, со строго вертикальными гранями, словно отсеченными при помощи отвеса, – скал, которые кажутся фантастическими монументами. На память невольно пришел мир, предстающий в картинах Босха, вспомнились созданные воображением художников-фантастов Вавилонские башни – плод полубредового сознания живописцев, рисовавших картины искушений. Пожалуй, только с этим можно сравнить то, что предстало моим глазам; но даже найдя сравнение, я вынужден был от него отказаться, потому что масштабы несоизмеримы. То, что я видел, напоминало город, воздвигнутый руками титанов, город из множества огромных, разбросанных в пространстве строений с гигантскими лестницами, мавзолеями, вершины которых терялись в облаках, необозримыми эспланадами; над ними возвышались причудливые замки из обсидиана, замки без зубцов и бойниц, словно поставленные здесь на страже у входа в некое запретное для человека царство. А там, дальше, на фоне перистых облаков раскинулась Столица – скопление самых диковинных форм: громада готического собора высотой в целую милю, как и полагается собору, с двумя башнями, нефом, абсидой и аркбутанами, собор, воздвигнутый на конической формы скале, которая искрилась темными прожилками каменного угля. Звонницы собора омывались густыми туманами, которые, завихряясь, рвались об острые ребра гранита.

Размеры этих громад, террасами уходящих в головокружительную высь и словно окаймленных органными трубами, настолько выходят за пределы реальности, напоминая обиталище богов или трибуны, воздвигнутые для Страшного суда, что смятенный дух, и не пытаясь искать смысла в этой ошеломляющей, изверженной земными недрами архитектуре, без рассуждений принимал ее устремленную ввысь неумолимую красоту. Солнце покрыло ртутными бликами этот невероятный храм, который скорее висел в небе, чем опирался на землю. Едва угадывались в тени и четко вырисовывались на освещенном солнцем пространстве другие формы, сложенные из тех же геологических элементов; с их краев падали каскады и разбивались в водяную пыль, не достигнув еще куполов деревьев. Подавленный величием этой картины, я перевел взгляд вниз, на землю. У спокойных черных вод стояло несколько хижин. Ко мне неуверенными шагами приблизился ребенок, показывая маленький браслет, сплетенный