Как читать книги? - Вирджиния Вулф

писала Маргарет Кэвендиш, герцогиня Ньюкасл. И желание ее сбылось – при жизни, во всяком случае, она действительно пользовалась славой оригиналки в павлиньих перьях, фантазерки с невиданными повадками, благородной дамы, целомудренной, как монашка, с одним только отличием от особы духовного звания – в выражениях не стеснялась! Ученая публика ей рукоплескала, а для придворной знати она была мишенью для колкостей и насмешек. Но вся эта прижизненная слава давным-давно отшумела, и если сегодня что-то и живо от былой известности герцогини, то лишь несколько строк роскошной эпитафии, посвященной ей Лэмом1, а все остальное – ее стихи, ее пьесы, ее философические мысли, ее речи и беседы, в которых, как она любила говорить, и заключена истинная квинтэссенция ее жизни, все эти томики в половину и четверть листа пылятся нечитаные в подвалах публичных библиотек: из немереного океана слов в памяти потомков осело разве что пять-шесть, остальные испарились, подобно духам, которых осталось во флаконе несколько капель, с наперсток – вот тебе и вся квинтэссенция! Так что если даже какой-нибудь дока студиозус, вдохновившись восторженным отзывом Лэма, и захочет проникнуть в святилище герцогини, он, скорей всего, не пойдет дальше порога: приоткроет дверь, заглянет внутрь и, устрашенный представшей его глазам картиной книжного развала, тихонько отойдет в сторону.

Но и самый беглый взгляд, брошенный в сторону герцогини, обязательно отметит черты личности вдохновенной. Маргарет родилась (предположительно!) в 1624г.2 в семье некоего Томаса Лукаса3 и была самым младшим ребенком. Отца она не помнила: он умер, когда ее еще качали в колыбели, и своим воспитанием Маргарет была целиком обязана матери – женщине волевой, с осанкой королевы, над чьей красотой, «казалось, не властно время». «Она была на редкость практична: сдавала в аренду недвижимость, торговала земельными участками, держала собственный двор, отдавала распоряжения слугам и все прочее». Накопленные же лизинговой практикой немалые средства она отнюдь не откладывала, как можно было бы предположить, на приданое дочерям, а щедро тратила на воспитание своих детей, «поскольку была убеждена, что если станет экономить на нашем образовании и просвещении, то мы вырастем хищниками». Плоды просвещения не заставили себя ждать: ее сыновья и дочери, а их у нее было восемь, не знали, что такое порка, – на них воздействовали только методом убеждения; они всегда были ярко и со вкусом одеты; им не разрешали вступать в разговоры с прислугой, объясняя этот запрет тем, что у слуг «по большей части дурные манеры и низкое происхождение». Дочерей учили привычным для того времени женским занятиям, но больше «для проформы, чем для пользы дела», и опять-таки тон в этом вопросе задавала мать: она не находила большого смысла в игре на скрипке, пении, «щебетании на нескольких иностранных языках», полагая, что женщине в жизни пригодятся совсем другие ценные качества – сила духа, вера в счастье и честность.

И такова была сила материнского убеждения, что Маргарет без всякого принуждения, с великой охотой принялась культивировать в себе задатки и вкусы, тем более что проявились они очень рано. Еще девочкой она поняла, что читать любит больше, чем вышивать крестиком, а еще больше – наряжаться и «придумывать фасоны», но больше всего на свете она обожает писать. От той поры сохранились шестнадцать безымянных тетрадей, исписанных вдоль и поперек ее размашистым почерком – видно, что рука не поспевала за ее стремительной мыслью, и эта первая проба пера служит наглядным доказательством того, какие плоды принесло вольное и раскованное материнское воспитание. Имелись, впрочем, и другие плоды просвещения: их семью сблизила и сплотила обстановка счастья и радости в доме, созданная матерью. Как позднее писала Маргарет, они с братьями и сестрами всю жизнь «держались вместе», и это притом что у всех давно уже были собственные семьи. Они выделялись в обществе – своей красотой, статью, открытым выражением лица, каштановыми волосами (без признака седины), крепкими белыми зубами, «приятным голосом» и безыскусной манерой выражаться. При посторонних они обычно молчали, но в своем тесном кругу они чувствовали себя раскрепощенно; стоило им только остаться одним, не важно, в какой обстановке – во время ли прогулки по Гайд-парку или Спринг-гарденс, за музицированием или за ужином в кают-компании, как языки у всех развязывались и они «веселились от души… обсуждали все на свете, щедро раздавая похвалы и проклятия».

Атмосфера семейного счастья своеобразно сказалась на характере Маргарет. В детстве она, бывало, часами гуляла одна, погрузившись в размышления, мечтания, сосредоточенно обдумывая «собственные чувства». Физическая деятельность ее не увлекала, игрушки ее не интересовали; учить иностранные языки или наряжаться, как прочие барышни, ей не хотелось. И единственной страстью ее в те годы было придумывать для самой себя такие фасоны одежды, которые никто не смог бы повторить, «…ибо, – поясняла она, – я всегда любила все исключительное, не только в манерах, но даже в экипировке».

При таком замкнутом и одновременно вольном образе жизни девушке очень просто сделаться синим чулком, старой девой и, радуясь своему затворничеству, произвести на свет божий томик писем или переводов из классической литературы, о которых мы умиленно вспоминали бы всякий раз, когда требовалось доказать, что среди наших прабабушек были грамотные люди. И так, скорей всего, и случилось бы с Маргарет, если бы не ее неукротимый нрав, сумасбродство и любовь к блеску и славе. Стоило ей прослышать о том, что королева с самого начала гражданской войны4 испытывает недостаток во фрейлинах, как она тут же «загорелась желанием» присоединиться к монаршей свите. Вся семья была против такого шага, справедливо полагая, что поскольку Маргарет ни разу не покидала родной кров и всю жизнь провела под крылышком матери, то ей трудно придется при дворе и она может оскандалиться. Тем не менее мать ее отпустила. Уже позднее Маргарет признавалась: «Я и в самом деле оскандалилась, ведь я была такой застенчивой, что, оставшись одна, без матери, братьев и сестер… я с непривычки не смела поднять глаз, заговорить, стояла истуканом и смотрела в пол! Естественно, все меня приняли за полную дуру». Дальше – больше: при дворе над ней стали открыто потешаться, а она платила обидчикам той же монетой. Тогда ее стали осуждать: мужчины за то, что слишком умна, а женщины за то, что она выскочка. Справедливости ради следует заметить, что никому, кроме нее, не приходило в голову размышлять на прогулке над такими философскими вопросами, как природа материи и наличие зубов у улиток. Ей бы спокойно задуматься над исключительностью своего положения, а она не выдержала насмешек и стала проситься обратно