Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

восхищения. Он показывал ее так часто, что, по-моему, она стала для него куда реальнее, чем сам особняк.

– Джейми мне ее прислал. Прекрасное фото, да? Хорошо смотрится.

– Очень хорошо. Когда вы его видели в последний раз?

– Он приезжал два года назад и купил дом, в котором я теперь живу. Конечно, у него не было ни гроша, когда он сбежал из дома, но теперь-то я знаю, что на то была причина. Он знал, что его ждет большое будущее. И как только он пробился, то для меня ничего не жалел.

Ему определенно не хотелось убирать фотографию, и он снова медленно поднес ее к моим глазам. Потом он все-таки спрятал ее в бумажник и достал из кармана потрепанную книжку под названием «Попрыгунчик Кэссиди».

– Вот поглядите, это одна из его детских книжек. Вы сами все увидите.

Он перевернул ее и показал мне. На заднем форзаце печатными буквами было выведено слово РАСПИСАНИЕ и стояла дата: 12 сентября 1906 года. Чуть ниже я прочел следующее:

Подъем 6.00

Упражнения с гантелями и на стенке 6.15—6.30

Изучение электричества и т. д. 7.15—8.15

Работа 8.30–16.30

Бейсбол и спорт 16.30–17.00

Ораторское искусство и выработка

осанки 17.00–18.00

Изучение полезных изобретений 19.00–21.00

ОСНОВНЫЕ ЦЕЛИ

Не тратить время у Шафтерса или (имя, неразборчиво)

Не курить и не жевать резинку

Принимать ванну через день

Прочитывать одну полезную книгу или журнал в неделю

Откладывать 5 (зачеркнуто) 3 доллара в неделю

Лучше вести себя с родителями

– Я случайно наткнулся на эту книжку, – произнес старик. – Это ведь говорит само за себя, верно? Он всегда стремился выбиться в люди. И все время ставил перед собой цели вроде этих. Вы заметили, как он развивал свой ум? Это у него всегда здорово получалось. Он как-то мне сказал, что я ем, как свинья, а я его за это поколотил.

Ему не хотелось закрывать книгу, он читал вслух каждую строчку, а потом выжидающе смотрел на меня. Мне казалось, что он ждет, пока я не перепишу список как собственное руководство к действию.

Около трех из Флашинга приехал лютеранский священник, и я начал непроизвольно выглядывать в окно – нет ли там других машин. Моему примеру последовал отец Гэтсби. Время шло, собрались слуги и стали ждать в холле, он начал нетерпеливо моргать и озабоченно сказал, что собирается дождь. Священник то и дело поглядывал на часы, так что я отвел его в сторону и попросил подождать еще минут тридцать. Но напрасно. Никто не появился.

Примерно в пять часов наша похоронная процессия из трех машин добралась до кладбища и остановилась у ворот под проливным дождем. Впереди катафалк, черный и жутковато отсвечивающий мокрыми бортами и крышей, за ним мистер Гетц, священник и я в лимузине, замыкали кортеж промокшие до нитки четверо-пятеро слуг и почтальон из Уэст-Эгга в фургоне Гэтсби. Когда мы проходили через ворота на кладбище, я услышал скрип тормозов и торопливые шаги по насквозь промокшей земле. Я оглянулся и увидел мужчину в очках, который три месяца назад восторгался книгами в библиотеке Гэтсби.

С того вечера я его ни разу не видел. Я понятия не имел, как ему стало известно о похоронах, и даже имени его не знал. Дождь заливал его очки с толстыми линзами, он снял их и протер, чтобы посмотреть, как с могилы Гэтсби сворачивают защищавший ее от дождя брезент.

Я пытался думать о Гэтсби, но он был уже слишком далеко, и я лишь вспомнил, безо всякого возмущения или обиды, что Дейзи не прислала ни телеграммы, ни единого цветочка. Откуда-то издали я услышал, как кто-то пробормотал: «Блаженны мертвые, по коим дождь восплакал», а затем очкарик бодро провозгласил: «Аминь».

Мы беспорядочно заторопились к машинам, а дождь все хлестал. Очкарик заговорил со мной у самых ворот.

– Я не смог заехать на виллу, – удрученно заметил он.

– И никто не смог.

– Да полноте вам! – вскинулся он. – Господи помилуй! К нему же сотнями наезжали!

Он снял очки и снова тщательно протер их.

– Бедный сукин сын, – проговорил он.

Одно из моих самых ярких воспоминаний – возвращение в отчий дом на Рождество сначала из подготовительной школы, а потом из колледжа. Те, кому ехать дальше Чикаго, собирались в шесть часов декабрьским вечером на старом полутемном вокзале Юнион-стейшн в сопровождении нескольких друзей-чикагцев, чтобы наспех попрощаться с ними, уже охваченными атмосферой праздника. Помню меховые шубки девушек, возвращавшихся от мисс Такой-то и Такой-то, болтовню, морозное дыхание и машущие поверх голов руки, если заметишь старых знакомых; разговоры о том, кто куда приглашен: «Ты идешь к Ордуэям? К Херси? К Шульцам?» Помню зеленые билеты, зажатые в затянутых перчатками руках. И, наконец, желтые вагоны линии Чикаго – Милуоки – Сент-Пол, яркие, как само Рождество, стоявшие у перрона.

Когда поезд скрывался в зимней ночи, перед нами простирались настоящие, наши снега, поблескивая в отсвете окон. Мимо проносились полутемные висконсинские станции и полустанки, а иногда вдруг налетала метель. Мы глубоко вдыхали свежий воздух холодных тамбуров, возвращаясь с ужина, осознавая свое единение с этим краем, а потом без остатка в нем растворялись.

Это мой Средний Запад – не пшеничные поля, не прерии, не захолустные городки, населенные иммигрантами-шведами, а веселые поезда моей юности, везшие меня домой, фонари и перезвон колокольчиков на санях в морозной мгле, тени праздничных гирлянд в светлых квадратах окон на снегу. Я – часть всего этого, немного печальный от долгих зим, немного самонадеянный оттого, что вырос в доме Каррауэев в городе, где уже какой десяток лет дома называют по фамилии их владельцев. Сейчас я понимаю, что рассказанная мной история посвящена Западу. В конечном итоге Том и Гэтсби, Дейзи, Джордан и я – все мы с Запада, и, возможно, нам всем не хватало той «закваски», которая помогла бы нам приспособиться к жизни на Востоке.

Даже когда Восток неодолимо манил меня, когда я наиболее остро осознавал его подавляющее превосходство над скучными, сонными и провинциально-самодовольными городками за рекой Огайо, где бесконечные сплетни не щадят никого, кроме детей и стариков, – даже тогда я ощущал в нем какую-то ущербность, если не сказать – извращенность. Особенно в Уэст-Эгге, который преследует меня в ночных кошмарах. Он предстает передо мной, словно ночной пейзаж Эль Греко: сотня домов, вполне обычных и одновременно нелепых, сгорбившихся под темным низким небом с мутной, полупогасшей луной. На переднем плане четверо мрачных мужчин во фраках идут по тротуару с носилками, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На ее руке, свесившейся вниз, ледяным огнем горят бриллианты. В гробовом молчании