Однажды в лесу - Бибхутибхушон Бондопаддхай

у ворот Президентского колледжа лавку с подержанными книгами и журналами — я всегда подолгу их просматривал, но никогда не покупал, хотя, вероятно, стоило бы, — и тот был для меня в эту минуту словно старый дорогой друг, которого я давно не видел.

Я вернулся в контору, прошел к себе, включил настольную лампу и принялся было за чтение книги, как тут вошел сипа́й[9] Муне́шшор Сингх и поприветствовал меня.

— Что такое, Мунешшор? — спросил я. К этому времени я уже немного говорил на местном диалекте хинди.

— Господин, дайте, пожалуйста, распоряжение Гоштхо-бабу купить мне железный котелок.

— А зачем он тебе?

— Если бы у меня был хотя бы один железный котелок, господин, как бы это облегчило мою жизнь. — Глаза Мунешшора загорелись надеждой. — Я бы его возил с собой везде, готовил в нем рис, хранил вещи, ел из него — такой точно не сломается. Я давно уже мечтаю о котелке, но он стоит шесть анн, а я беден, господин, откуда мне взять столько денег? Вот и подумал, что обращусь к вам, расскажу о своем давнем желании, и если вы сможете распорядиться…

И подумать не мог, что какой-то железный котелок может быть настолько полезным и желанным, что будет сниться во сне; что человек может быть настолько бедным, что для него получить котелок за шесть анн — подарок судьбы. Я, конечно, слышал, что люди тут бедны, но не представлял, что до такой степени. Мне стало жаль этого человека.

На следующий день с помощью небольшого листка бумаги с моей подписью у Мунешшора Сингха появился железный котелок пятого размера — он принес мне его с базара в Ноуго́ччхие, чтобы похвастаться.

— Вот, господин, благодаря вам у меня теперь есть горшочек, — обратился он ко мне на хинди, ставя его на пол в моей комнате.

Глядя на его светящееся счастьем лицо, я впервые за целый месяц жизни здесь подумал, какие же хорошие тут люди и какие непростые у них судьбы.

Глава 2

1

Несмотря ни на что, я никак не мог заставить себя смириться со здешней жизнью. Для меня, только недавно приехавшего из Бенгалии, столько времени прожившего в Калькутте, одиночество и безлюдность этого лесного края тяжелым камнем лежали на груди.

Иногда, ближе к вечеру, я выбирался на прогулку и забредал далеко от дома. Поблизости от нашей конторы всегда были слышны голоса людей, но стоило только немного отойти — так, чтобы все постройки скрылись за длинной вереницей тамариска и сахарного тростника, — появлялось ощущение, будто я один на всей земле. А дальше, куда бы ни вели ноги, раскидывались бесконечные густые ряды деревьев и кустарников: саловое дерево, акация, дикий колючий бамбук и ротанговые заросли. Заходящее солнце окрашивало их верхушки киноварью, вечерний воздух наполнялся благоуханием лесных цветов и трав, из кустарников доносилось воркование птиц, в том числе и гималайского попугая, тянулись глубоко вдаль зеленые поля и синеватые лесные гряды.

В эти мгновения мне казалось, что я нигде и никогда не видел красоты природы, открывающейся мне здесь. Словно куда ни кинь взор, всё здесь мое, я тут один, и никто не в силах нарушить мое уединение. Словно мои мысль и воображение способны охватить даже самые далекие уголки горизонта, расположившегося под куполом вечернего неба.

Примерно в трех километрах от моей конторы находилась низина, изрезанная мелкими горными ручьями, берега которых утопали в зарослях водной лилии (в Калькуттском ботаническом саду их называют паучьими лилиями). Никогда раньше я не видел дикие паучьи лилии и даже представить не мог, какой красотой они могут наполнять усыпанные мелкой галькой берега одиноких ручьев и каким нежным благоуханием разливаться при дуновении ветра. Я часто приходил сюда и подолгу сидел, наслаждаясь вечерним небом, сумерками и одиночеством.

Иногда я катался на лошади. Поначалу у меня плохо получалось, но вскоре я понял, что в жизни нет ничего прекраснее верховой езды. Тому, кто никогда не пускал лошадь галопом вдоль стремящихся к горизонту лесных просторов, никогда не понять этой радости. Милях в десяти-пятнадцати от моей конторы работала топографическая группа, поэтому частенько утром я выпивал чашку чая, седлал лошадь и отправлялся в путь. Иногда я возвращался после обеда, иногда глубоким вечером, когда над лесом уже сверкали звезды. Лунный свет смешивался с цветочным ароматом, не умолкая стрекотали сверчки, а шакалы возвещали воем о наступлении ночи.

2

Работа, ради которой я сюда приехал, требовала от меня больших усилий — а как же, не так-то просто управлять территорией в несколько тысяч бигхов! Было еще кое-что, о чем я узнал только после приезда. Тридцать лет назад в результате разлива Ганги эти земли ушли под воду, и прежние арендаторы, целыми поколениями жившие здесь, были вынуждены переселиться в другие места. Спустя десять лет вода отступила, и они вернулись в родные края, но помещик-заминдар уже не желал предоставлять им землю в аренду. Им овладела жажда обогащения, а эти лишившиеся домов, нищие, неприкаянные люди едва осилили бы возросшие налоги и иные чрезмерные выплаты, а потому, несмотря на многочисленные просьбы, ходатайства и слезы, в восстановлении их законных прав на землю им было отказано.

Многие из них приходили и ко мне. Я видел, в каком они положении, и мне становилось горько, но приказ заминдара был нерушимым — никому из прежних арендаторов землю не сдавать. Если дать слабину, то они смогут оспорить по закону свое право на землю. Дубинки у заминдара отменные, а что люди? За двадцать лет скитаний в поисках случайного заработка кто занялся сельским хозяйством, кто умер, оставив маленьких и беззащитных детей, так что, если вздумают пойти против него, их смоет, словно щепки.

Да и откуда взяться новым арендаторам? Все те, кто приходит из близлежащих округов — Му́нгера, Пурнии, Бхагалпу́ра, Чха́пры, — услышав стоимость аренды, тут же уходят. Но несколько человек всё же согласились. Если такими темпами дело пойдет и дальше, то эти десять тысяч бигхов леса обзаведутся своими арендаторами только лет через двадцать-двадцать пять.

Во вверенных мне землях — тоже в глубокой лесной чаще, в девятнадцати милях отсюда — имелось несколько поселений с конторой сборщика налогов. Эта местность называлась Лобтулия, и необходимость держать там отдельную контору объяснялась тем, что каждый год этот лес сдавался в аренду пастухам для выпаса буйволов и коров. Помимо этого, имелся также участок в две-три сотни бигхов, предназначенный для разведения лаковых червецов. Для сбора этих средств тут и держали небольшую контору