О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

три дня назад. Незадолго до звонка Мари Эмиль вернулся вымотанный, сам почти больной, и Александра отправила его спать, напоив бренди.

Мари повесила трубку. Теперь, когда она знала, что рядом с несчастным Амадеем был Эмиль, его болезнь воспринималась совсем иначе. Ведь запросто могло случиться наоборот – заболел бы Эмиль, а Амадей горевал бы. Она окинула взглядом сумеречную гостиную и почувствовала себя необыкновенно одинокой. Раз Эмиль спит, он уж точно не придет, а обратиться за сочувствием к Александре нельзя. Вот когда Эмиль уедет, Мари во всем признается, и их дружба – или то, что от нее осталось, – вновь станет искренней.

Так или иначе, находиться этим вечером дома Мари не могла. Куда же пойти?.. Она медленно прогулялась по саду. Вечерний воздух был напоен дыханием ослинника. Пепельно-розовые соцветия, покачиваясь на молочно-зеленых стеблях, источали такой насыщенный летний запах, что соперничать с ним не мог даже свежий солоноватый аромат шиповника. Западное небо еще алело, а прямо над ветряной мельницей Бергсонов уже взошла Вечерняя звезда.

На углу пшеничного поля Мари перелезла через изгородь и пошла по тропинке, ведущей к дому Александры. Ей было больно оттого, что Эмиль не пришел лично рассказать об Амадее. Так странно! Вот будь у нее горе, во всем свете она хотела бы видеть только Эмиля… Быть может, так он показывает, что уже исчез из ее жизни?

Мари ступала по тропинке легко и медленно, словно белый мотылек, порхающий над колосьями, и годы расстилались перед ней, будто поля. Весной, летом, осенью, зимой и снова весной – все те же покорные поля, покорные деревца, покорное существование. Вечная тоска по несбыточному, вечные попытки вырваться из цепей – пока тяга к жизни не истечет кровью в последнем рывке, оставив на привязи мертвую женщину, которую можно без опаски отпустить.

Мари шагала, не отрывая взгляда от далекой, недоступной Вечерней звезды. На перелазе села и принялась ждать.

Как ужасно любить людей, когда не можешь разделить с ними жизнь! Да, для нее Эмиля уже нет, они не встретятся больше. Им нечего сказать друг другу – последняя монетка пустяковых разговоров потрачена, осталось лишь золото молчания. Им нечего дать друг другу – знаки любви исчерпаны, остались лишь сердца. А раз его нет, что будет теперь с ее жизнью?.. Отчасти станет легче – уйдет постоянный страх. Когда Эмиль уедет и устроится на работу, она больше не будет чувствовать, что ломает ему жизнь, а с памятью о нем сможет поступать как заблагорассудится и уже никому не навредит – лишь самой себе, а это совершенно не важно.

Мари прекрасно понимала свое положение. Если девушка любила одного, а потом полюбила другого, когда первый еще жив, все знают, как ее назвать. Поэтому не имеет значения, что с ней будет, – главное, не утянуть за собой в пропасть других людей. Когда Эмиль уедет, она сможет все отпустить и погрузиться в мир идеальной любви.

Нехотя Мари встала. Она все же надеялась, что Эмиль придет, а ведь следовало бы радоваться, что нет. Сойдя с тропинки, она зашагала через пастбище. Светила почти полная луна, в полях ухала сова. Мари шла, не разбирая дороги, как вдруг перед ней раскинулась мерцающая гладь пруда, где они с Эмилем когда-то охотились на уток. Она замерла. Да, грешно было бы уйти из жизни вот так… Впрочем, умирать совсем не хочется, лишь жить и мечтать – до сотни лет, вечно! Пока сердце щемит от сладостного чувства, пока в груди пульсирует сокровенная боль!.. Должно быть, с таким же чувством пруд принимает в свои объятия золотое отражение луны.

Утром, когда Эмиль спустился в гостиную, Александра положила руки ему на плечи и сказала:

– Я поднялась к тебе, едва рассвело, но ты спал так крепко, что больно стало тебя будить. Все равно ты не смог бы ничего поделать. Звонили из Сент-Аньеса. Амадей скончался сегодня в три часа утра.

VI

Церковь учит: жизнь – для живых. В субботу, пока половина Сент-Аньеса оплакивала Амадея и готовила траурные одежды к назначенным на понедельник похоронам, другая половина хлопотала над белыми платьями и вуалями для большой воскресной конфирмации сотни мальчиков и девочек в присутствии епископа. Отец Дюшен разделял свое время между живыми и мертвыми. Весь день в церкви кипела бурная деятельность, слегка приглушаемая мыслями об Амадее. Хор репетировал мессу Россини, разученную специально к предстоящей службе, женщины украшали алтарь, дети приносили цветы.

Епископ должен был выехать в Сент-Аньес из Хановера утром в воскресенье, и Эмиля Бергсона попросили занять место одного из кузенов Амадея в кавалькаде из сорока молодых французов, которым предстояло встретить епископский экипаж. В шесть утра, собравшись у церкви с конями в поводу, они негромко разговаривали о погибшем товарище и все повторяли, каким хорошим он был человеком, то и дело бросая взгляд на кирпичные стены церкви, с которой были неразрывно связаны самые важные и самые счастливые события в жизни Амадея. В ее тени он играл, боролся, пел, ухаживал за девушками, а всего три недели назад гордо вступил под ее своды, чтобы крестить новорожденного сына. Друзья твердо верили, что ее незримая рука по-прежнему ограждает Амадея, и из церкви земной он перешел в храм небесный – предмет веры и надежды стольких поколений.

Когда пришло время, молодые люди вскочили в седла и шагом проехали через деревню. На просторе, в лучах утреннего солнца, нетерпение коней и оптимизм молодости взяли верх: охваченные праведным жаром, готовые хоть сейчас освободить Иерусалим, всадники неслись галопом, и женщины с детьми, забыв о завтраке, выбегали на порог, чтобы посмотреть на кавалькаду. В пяти милях к востоку от Сент-Аньеса кавалькада встретила открытый экипаж, в котором ехали епископ и два священника. Молодые люди, как один, широким приветственным жестом сняли шляпы и склонили головы, когда красивый старик поднял руку в епископском благословении. Затем они окружили экипаж, и всякий раз, когда в пути то один, то другой нетерпеливый конь вырывался вперед процессии, епископ, со смехом потирая полные руки, восклицал:

– Какие славные юноши! Есть еще кавалерия у Церкви!

Когда кавалькада мчалась мимо кладбища в полумиле к востоку от города, где когда-то стояла первая, еще деревянная приходская церковь, старый Пьер Сегин уже копал могилу для Амадея. Завидев епископа, он опустился на колени и обнажил голову. Молодые всадники, все как один, отвели взгляд и устремились к кирпичной церкви с сияющим золотым крестом на холме.

Месса должна была начаться в одиннадцать. Пока