Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури

бара, в который, однако, вошел сразу же, не записав его названия. У него было ощущение, что он перенесся из дома Китса в этот бар мгновенно, одним движением – отчасти просто потому, что не хотел расписываться в книге для посетителей. Сигбьёрн Уилдернесс. Самый звук его имени был точно сигнальный буй – или, что более гармонично, точно плавучий маяк, – сорвавшийся с якоря и выброшенный волнами Атлантики на риф. И тем не менее до чего он ненавидел писать его (любил видеть его напечатанным?), хотя оно, как и еще многое другое, обретало для него реальность только написанным. Он не стал себя спрашивать почему, если уж оно так его смущает, он не взял себе псевдонима – например, у него же есть второе имя, Генри, а девичья фамилия его матери была Сандерсон-Смит, – выбрал наиболее уединенный уголок в баре, который сам по себе представлял подземный грот, и выпил подряд две рюмки граппы. За третьей он начал испытывать часть тех эмоций, которые должны были бы, казалось, овладеть им в доме Китса. Он в полную меру почувствовал изумление, в доме Китса едва пробудившееся, что там хранятся и реликвии Шелли, хотя это было не более удивительно, чем самый факт, что Шелли – чей череп едва не присвоил Байрон, чтобы сделать из него кубок, и чье сердце, выхваченное из пламени Трелони, насколько он помнил из Пруста, было погребено в Англии – похоронен именно в Риме (где отрывок из песни Ариэля, вырезанный на его надгробье, в любом случае заставлял ожидать чего-то великолепного и странного), и его тронула рыцарственность итальянцев, которые во время войны, как рассказывали, с риском для себя сберегли от немцев то, что хранилось в этом доме. И самый дом, подумал он, теперь начал видеться ему яснее, хотя, несомненно, и не таким, каким был в действительности, и он снова достал записную книжку, намереваясь добавить к прежним заметкам и эти ретроспективные впечатления.

«Мамертинская тюрьма…» – прочел он. Книжка открылась совсем не там, а на заметках, сделанных вчера по поводу посещения этой исторической темницы, но он продолжал с мрачным увлечением читать, и ощущение липкого тесного ужаса этой подземной камеры или какой-то другой подземной камеры, которого, как он подозревал, в те минуты он не испытывал, теперь обволокло его гнетущей пеленой.

«МАМЕРТИНСКАЯ ТЮРЬМА» (гласил заголовок)

Нижняя – это и есть истинная тюрьма древнего Рима, государственная тюрьма, называвшаяся Мамертинской.

Нижняя камера, называвшаяся Туллиевой, возможно, является самым древним сооружением в Риме. В эту тюрьму заключали преступников и врагов государства. В нижней камере можно видеть колодец там, где, согласно легенде, святой Петр сотворил источник, чтобы окрестить стражей Процесса и Мартиниана. Жертвы – политические деятели. Понтий, царь самнитов. Умер в 29 (5 г. до P. X. Джургурат (Югурта), Аристобул, Верцингеторикс. Святые мученики, Петр и Павел. Апостолы, брошенные в темницу в царствование Нерона. Процесс, Абондий и многие другие, чьи имена не известны, были:

decapitate,

suppliziato (замурованы),

strangolato,

morte per fame[87].

Верцингеторикс, царь галлов, был, несомненно, strangolato в 49 г. до P. X., а Югурта, царь нумидийский, умер от голода в 104 г. до P. X.».

«Нижняя и есть истинная тюрьма – почему он это подчеркнул?» – недоумевал Сигбьёрн. Он заказал еще рюмку граппы и в ожидании снова занялся книжкой, где под заметками о Мамертинской тюрьме взгляд его наткнулся на следующую запись, добавленную, как он вспомнил, в самой темнице:

«Найти дом Гоголя – где частично написаны «Мертвые души» – 1838. Где умер Вильегорский? «Они не внемлют, не видят, не слушают меня, – писал Гоголь. – Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их». Suppliziato. Strangolato. В своей удивительной и жуткой книге Набоков – когда Гоголь умирает – говорит: «Через его живот можно было прощупать позвоночник». Пиявки, свисающие с носа. «Приподнимите их, уберите…» Генрик Ибсен, Томас Манн, его брат; Будденброки и Пиппо Спано. А. – где жил? Загорел? Возможно, счастлив тут. Мериме и Шиллер. Suppliziato. Фицджеральд на Форуме. Элиот в Колизее?»

А под этим была загадочная приписка:

И многие другие.

А под ней:

Возможно, и Максим Горький. Забавно. Встреча волжского бурлака со святым Рыбарем.

Что было забавно? Пока Сигбьёрн, пролистывая страницы назад к дому Китса, недоумевал, какой смысл он в это вкладывал помимо того факта, что Горький, подобно большинству других знаменитых людей, одно время жил в Риме, пусть и не в Мамертинской тюрьме (хотя одновременно в каком-то ином отделе сознания он прекрасно это знал), он понял, что своеобразное разнесение наблюдений по строчкам, словно он воображал, будто пишет стихи, привело к преждевременному завершению этой записной книжки.

В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы – эта строка, по-моему, самая зловещая. Кто этот человек?

Этими словами его записная книжка заканчивалась.

Отсюда вовсе не следовало, что в ней не осталось чистых страниц, ведь его записные книжки, подумал он скаредно, как и его свечи, имеют обыкновение убывать с обоих концов; да, как он и полагал, в начале что-то написано. Перевернув книжку (записи оказались вверх ногами), он улыбнулся и забыл о том, что намеревался найти чистую страницу, так как сразу же узнал заметки, которые сделал в Америке два года назад, когда побывал в Ричмонде в Виргинии – это было для него хорошее время. А потому, повеселев, он приготовился читать, наслаждаясь и тем, что из итальянского бара вот так вновь переносится на Юг. Он никак не воспользовался этими записями, он даже не знал, в какой они книжке, и теперь ему было не просто со всей точностью воссоздать в памяти то, что за ними крылось:

Удивительная покатая площадь в Ричмонде и трагичные силуэты безлистых, сплетенных деревьев.

На стене: Здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона, Норт-Энд, Массачусетс. Сучий сын и сволочь.

Сигбьёрн довольно усмехнулся. Теперь он ясно вспомнил этот морозный день в Ричмонде, поразительное здание суда в парке на обрыве, и как он долго карабкался к нему, и это едкое заверение в солидарности с Севером в мужской уборной (для белых). Улыбаясь, он продолжал читать:

В святилище По странная вырезка из газеты: «ВозДание должного творениям