Пассажиры империала - Луи Арагон

неприятное впечатление, от которого ему весь день не удавалось отделаться. Он не мог понять печального тона последних фраз в послании своей возлюбленной и этого неожиданного страха войны, о котором раньше никогда и речи не было. Он старался припомнить другие её слова, которые где-то реяли в памяти, словно позабытые на верёвке носовые платки.

Он вспомнил, как она несколько раз высмеивала пангерманистов и французских шовинистов. О простом же народе обеих стран она говорила, что при всём их социализме французы и немцы только и ждут случая, чтобы накинуться друг на друга. А с какой насмешкой она заявляла, что настоящие интернационалисты — это такие люди, как она, готовые жить в любом краю, где им хорошо, и что в будущем останется только интернационал спальных вагонов и дорогих отелей, в которых кухня совершенно одинакова и в Вене, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Лиссабоне…

Зачем вспоминал он обрывки их бессвязных разговоров? Какую назойливую мысль хотел отогнать? Рэн уехала к мужу — ведь это было совершенно естественно. Разве неправда?

А верно она говорила: война? В этом году в Люневиль залетел заблудившийся цеппелин, в Нанси избили немецких туристов, а в Эльзасе так же встретили французских путешественников. Ну, а дальше что? Никто не хочет войны. Если же угроза станет серьёзной… Нет, никто не хочет войны. Если не будет войны, я через три года выплачу банку свой долг, и пансион будет приносить хороший доход. Чтобы поднять марку (особенно в глазах американцев), надо будет везде поставить ванны. Но это такая канитель. Придётся на лето закрыть пансион. Заняться этим можно не раньше 1916, а то и 1917 года. Да, не раньше.

А досадно, что Рэн увезла с собой отцовские тетради. Взяла на два дня, а в письме говорит, что вернётся не раньше сентября. Письмо странное и надушено какими-то необыкновенными духами, а слова в нём горькие, как слёзы. Любит она Паскаля, это ясно. И ей тяжело, что она уехала, не простившись с ним. Для мужчины есть много лестного и вместе с тем обременительного в любви женщины, которую сам он не любит. Паскаль, конечно, испытывал влечение к Рэн. Но и только. Сильное влечение. Кроме того, очень уж приятно было чувствовать себя любимым. Как тут устоять? В письме она опять говорила о войне. Она высказывала своё мнение: «Думаю, что в 1913 году войны ещё не будет». Ну, разумеется. И в 1914 году тоже не будет. Не съездить ли в Англию повидаться с ней? Он только раз был в Лондоне, уже давно, да и то лишь три дня.

В самом деле, Паскаль никогда не мог устоять перед удовольствием нравиться женщинам. В тот же вечер, как ушла от него Рэн и появилась перед ним Элизабета, лишь только он ясно понял, что она ревнует его к баронессе фон Гетц, — а это он смутно подозревал и раньше, — он стал играть комедию. Бетси была очаровательна, просто очаровательна. До сих пор он её как следует не разглядел. И к тому же он был свободен. Разумеется, он говорил себе, что с юной девушкой нельзя заходить далеко, — он стал бы презирать себя за это, но какой мужчина устоит перед искушением поухаживать за семнадцатилетней влюблённой в него девушкой, которая ему нравится? Сначала Паскаль повёл игру, так сказать, из любезности, не желая обидеть среднюю из сестёр Манеску, вообразившую себя взрослой девицей и поэтому вздумавшей заняться флиртом. У него не было злого умысла. Он чувствовал себя её старшим другом и покровителем. Но мало-помалу оба покатились по наклонной плоскости. Он разрешал ей прижиматься к нему, он гладил ей руки и целовал её в лоб; она подарила ему ленту, которую носила в волосах. Паскаль сердился на себя: он ведь не намерен стать её любовником, так зачем же длить это двусмысленное положение? Но он жил один в Париже, особых дел у него не было… К тому же, она скоро уедет…

Манеску сняли домик в Марлотте, решив, что лето идёт к концу и не стоит забираться слишком далеко. Элизабета два раза в неделю приезжала в Париж брать уроки музыки. Тогда отношения между влюблёнными стали ещё опаснее. Как отказаться навестить её в Марлотте? И они вдвоём совершали прогулки по лесу в Фонтенебло. Бродили по длинным аллеям, расходившимся лучами от круглых площадок, забирались в густую поросль под старыми деревьями, наслаждаясь солнцем, тенью и своей молодостью, открывали всё новые и новые полянки и меланхолические пруды, поднимались на холмы, за которыми простиралось стрельбище. Оба страшились и искали жгучего томления и мало-помалу привыкли к нежной близости. В какое мгновение близость их стала иной? Об этом знали только опавшие листья в лесу. Какой-то рок поставил на пути Паскаля тень Ивонны. Так же, как Ивонна, эта девочка-чужестранка была музыкантшей, и он переворачивал для неё страницы нот, сидя у пианино. Так же, как Ивонну в детстве, её вначале повлекла к нему ревность. Он обрёл в ней Ивонну, Ивонну из Сентвиля, ту девочку, что зарывалась с ним в сено, ту, которую он обнимал своими мальчишескими руками и гладил её ноги. Но теперь он мужчина, а Бетси не двенадцать лет. Бетси словно огонь в лесу, она, как пламя, льнёт к Паскалю, а он сопротивлялся очень слабо, и если не сделал её женщиной, то лишь это одно и было теперь границей их ласк. Элизабета…

По воскресеньям в Марлотту приезжали Паскаль и Вернер. Всем бросалось в глаза, что Вернер любовник Эльвиры, — всем, кроме госпожи Манеску. У Вернера была довольно наглая манера класть руку на колено Эльвиры. Она говорила с ним только по-немецки, хотя её мать не знала этого языка, и, не стесняясь сестёр и даже Паскаля, Эльвира называла его теми же ласкательными именами, которыми она наделяла когда-то Карла. Как-то раз, когда все сидели в садовой беседке за чаем, а Доротея, покачиваясь в гамаке, читала украденный у Эльвиры роман Марселя Прево, господин Вернер завёл разговор о войне.

— Неужели вы серьёзно ждёте войны? — удивился Паскаль. — Я знаю, что иной раз бывают пограничные инциденты и по нашей и по их вине, когда люди разгорячатся. Ну и что же из этого? Да ведь мы и уступили вашим соотечественникам, — дали им всё, что они просили. В тысяча девятьсот одиннадцатом году они захотели получить часть Конго, и мы отдали её.

— Напрасно вы думаете, дорогой господин Меркадье, что это была уступка со стороны Франции… В Берлине, наоборот, думают, что