Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов - Томас Гарди

могла понять, какой внутренний смысл находила в нем еще недавно.

– Нет, я никогда бы не стала его женой, – произнесла она, покачав головой. – Папа был прав. Эта жизнь слишком груба для меня. – И она взглянула на украшавшие ее белые тонкие пальцы кольца с сапфиром и опалом – подарок Фитцпирса.

Джайлс по-прежнему стоял спиной к окну, и, ощущая некоторую гордость своим положением – вполне извинительную в молодой неопытной женщине, которая полагает, что удачно вышла замуж, – Грейс с мягкой улыбкой окликнула Джайлса:

– Мистер Уинтерборн!

Джайлс, казалось, не слышал.

– Мистер Уинтерборн! – повторила она.

Он снова не услышал, хотя тот, кто стоял рядом и видел его лицо, мог бы в этом усомниться. Смущенная громким звуком своего голоса, Грейс окликнула его в третий раз:

– Мистер Уинтерборн, вы забыли мой голос? – И, ожидая ответа, вновь приветливо улыбнулась.

Он повернулся, не выразив удивления, и решительно подошел к окну.

– Зачем вы меня зовете? – спросил он против ожидания сурово; лицо его было бледно. – Вам мало того, что я выбиваюсь из сил, чтобы заработать себе на хлеб, пока вы тут сидите в довольстве, вам еще надо бередить мои раны.

Она вспыхнула, в растерянности не зная, что сказать, но не рассердилась, ибо знала, чем вызван его гнев.

– Я не хотела вас обидеть, простите, – сказала она кротко. – Поверьте, у меня не было на уме ничего дурного. Просто, увидев вас тут, рядом, я не могла удержаться, чтобы вас не окликнуть.

Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилали слезы – так растрогали его эти ласковые слова, произнесенные знакомым голосом. Потупившись, он заверил ее, что ничуть не сердится, и неуклюже, сдавленным голосом спросил, довольна ли она своим путешествием и много ли повидала интересного. Она рассказала ему о нескольких местах, в которых успела побывать, а он слушал ее, пока ему не пришлось вернуться к рычагам давильни.

Забыть ее голос! Разве в его словах прозвучало бы столько горечи, если бы он забыл этот голос! Сгоряча он сурово упрекнул ее, но, опомнившись, стал думать о ней с нежностью, ибо видел, что она была права, отвергнув его, свою же верность он считал недостойной внимания. Он мог бы сказать о себе словами современного поэта[24]:

                               Коль я забуду,

                               Пусть реки позабудут море,

                               Коль я забуду,

                               Любовь свою забуду в горе, —

                               Да буду я гнуснее всех,

                               Да буду воплощенный грех,

                               Коль я забуду.

                               Коль ты забудешь,

                               Ни в чем тебя не упрекну я,

                               Коль ты забудешь,

                               «Будь счастлива», – тебе шепну я,

                               Я буду лишь тобою жить,

                               Я буду лишь тебе служить,

                               Хоть ты забудешь.

Слезы выступили у нее на глазах при мысли, что она могла бы не напоминать ему о том, чего он сам не мог позабыть; она уверяла себя, что не ее воля, а неумолимый ход событий разрушил их детские мечты. Встреча со старым другом неожиданно отняла у нее ту ликующую гордость, с которой она растворяла окно. Грейс не понимала, отчего вдруг ей сделалось так грустно. Произошло же это единственно оттого, что жестокость ее не была достаточно безоглядной. «Если надо действовать ножом – не раздумывайте», – говорят великие хирурги. Для собственного спокойствия Грейс следовало бы или ни во что не ставить Уинтерборна, или обращаться с ним как с равным. Теперь же, закрывая окно, она испытывала невыразимую, можно сказать – опасную, жалость к своему отвергнутому жениху.

Вскоре вернулся Фитцпирс и сообщил ей, что видел великолепный закат.

– А я его и не заметила, – вздохнула Грейс и поглядела во двор. – Зато я видела одного нашего знакомого.

Фитцпирс тоже посмотрел в окно и сказал, что никого не узнает.

– Да там же мистер Уинтерборн, у давильни. Он ведь подрабатывает на сидре.

– Ах тот, деревенский, – равнодушно проговорил Фитцпирс.

– Не говори так про мистера Уинтерборна, – упрекнула Грейс мужа. – Правда, я только что подумала, что никогда не могла бы выйти за него, но я его уважаю и буду уважать.

– Ради бога, любовь моя. Я же говорю, что я человек злой и надменный и тщеславно горжусь своим обветшавшим родом. Более того: сказать по правде, мне кажется, будто я принадлежу к совсем другой породе людей, чем те бедняки, что трудятся во дворе.

– И к другой, чем я. Я же одной с ними крови.

У Фитцпирса был вид пробудившегося ото сна: если он нашел верные слова для выражения своих чувств, было в самом деле противоестественно, что женщина из племени, работающего под окном, стоит рядом с ним и является его женой. Во время путешествия она ни разу не уступила ему в высоте мыслей, безошибочности вкуса и изяществе манер, и он почти позабыл, что, решив жениться на ней, почитал свои жизненные принципы поруганными.

– Одной крови? Но образование и воспитание превратили тебя в совсем иного человека, – сказал он скорее для себя, чем для Грейс.

– Мне бы не хотелось так думать, – пробормотала она с тоской. – Кажется, ты недооцениваешь Джайлса Уинтерборна. Не забывай, что мы были неразлучны, пока меня не послали учиться, поэтому я не могу так уж сильно от него отличаться. По крайней мере, я так считаю. Без сомнения, это большой недостаток. Надеюсь, ты примиришься с этим, Эдрид.

Фитцпирс обещал, и, так как время близилось к вечеру, они стали собираться в дорогу, чтобы засветло добраться до Хинтока, и менее чем через полчаса тронулись в путь. Меж тем работа во дворе прекратилась, и тишину нарушало лишь шлепанье капель из-под до отказа завинченного пресса да гуденье запоздалой осы, которая так охмелела, что не заметила наступления сумерек. Грейс радовалась, что скоро окажется дома, в краю лесов; Фитцпирс молча сидел с ней рядом. Его невыразимо угнетала мысль, что путешествие подошло к концу и теперь вновь придется остаться один на один с неприкрытой наготой деревенской жизни.

– Ты все молчишь, Эдрид, – нарушила молчание Грейс. – Разве ты не рад, что мы едем домой? Я так рада!

– У тебя тут друзья. У меня никого.

– Но ведь мои друзья – твои друзья.

– М-да, ты права.

Разговор оборвался; они уже ехали по главной улице Хинтока. Еще до отъезда было решено, что они, хотя бы на первых порах, поживут в просторном доме Мелбери, пустовавший флигель которого отдавался в их распоряжение. За время отсутствия новобрачных его привели в порядок, побелили, покрасили, оклеили обоями. Лесоторговец не пожалел