Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Розмари тут же стала ему подпевать:

– О, Дик, вы такой милый, не могу представить себе человека, который устоял бы перед вами и не простил вас, даже если бы вы его обидели. – Но сообразив, что подобное бурное проявление чувств может быть истолковано как покушение на супружеские права Николь, она уткнулась взглядом куда-то в песок между ними и добавила: – Все хочу спросить вас обоих, что вы думаете о моих последних ролях, если, конечно, вы их видели?

Николь промолчала, она видела одну из картин, в которых снялась Розмари в последнее время, но сказать ей было особо нечего.

– Постараюсь объяснить доходчиво, – сказал Дик. – Представьте себе: Николь сообщает вам, что Ланье болен. Как бы вы повели себя в реальной жизни? Как бы повел себя любой человек в подобной ситуации? Он бы начал играть – лицом, голосом, словами: на лице отразилась бы печаль, в голосе послышалась тревога, слова выразили бы сочувствие.

– Ну да, понимаю.

– А в театре – нет. Все знаменитые лицедеи снискали себе известность умением пародировать естественные эмоциональные реакции – страх, любовь, сострадание.

– Понимаю, – повторила Розмари, хотя в действительности понимала едва ли.

Николь потеряла нить рассуждений Дика и, по мере того как он продолжал, раздражалась все больше.

– Естественность реакции – ловушка для актрисы. Другой пример. Предположим, вам сообщают: «Ваш возлюбленный мертв». В жизни это бы вас сокрушило. Но на сцене вы должны держать зрителя – реагировать, естественно, он может и сам. Во-первых, актриса обязана следовать тексту, во‐вторых, она не должна позволить зрителю отвлечься и переключить внимание с нее на убитого китайца или на что-то там еще. Поэтому ей необходимо сделать нечто неожиданное. Если у зрителя создалось впечатление о вашей героине как о сильной личности, вы должны продемонстрировать слабость, если она представлялась слабой – силу. Нужно выйти из образа, понимаете?

– Не совсем, – призналась Розмари. – Что значит – выйти из образа?

– Вы делаете то, чего зритель от вас не ожидает, пока не отвлечете его внимание от сюжетного поворота и не прикуете его снова к себе. После этого можно возвращаться в образ.

Николь больше не могла этого вынести. Она резко встала, даже не пытаясь скрыть раздражение. Розмари, уже несколько минут смутно сознававшая, что́ происходит, примирительно обратилась к Топси:

– А ты, когда вырастешь, хотела бы стать артисткой? Думаю, из тебя получилась бы превосходная актриса.

Николь пригвоздила ее строгим взглядом и голосом своего деда, размеренным и четким, произнесла:

– Совершенно непозволительно внушать подобные мысли чужим детям. Не забывайте, что у нас могут быть другие планы на их будущее. – И, резко повернувшись к Дику, добавила: – Я беру машину и еду домой. За тобой и детьми пришлю Мишель.

– Но ты много месяцев не садилась за руль, – запротестовал он.

– Однако водить не разучилась, – обрезала его Николь и, даже не взглянув на Розмари, лицо которой исказила «естественная реакция», удалилась.

В кабинке она переоделась, сохраняя непроницаемое выражение лица, но когда выехала на дорогу, затененную смыкающимися кронами сосен, атмосфера вокруг нее переменилась – с ветки на ветку перелетали белки, ветер порывами шевелил листву, где-то вдали распорол тишину петушиный крик, солнечный свет сочился сквозь завесу зелени; постепенно удаляясь, стихали голоса, доносившиеся с пляжа. Николь расслабилась, и на нее снизошел покой; голова прояснилась, мысли зазвенели в ней нежными колокольчиками, она почувствовала себя выздоровевшей – по-новому, не так, как раньше. Ее «я» стало распускаться, как бутон пышной розы, и в лабиринте, по которому она блуждала столько лет, обозначился выход. Теперь этот пляж стал ей ненавистен, как и все прочие места, где она, как малая планета, вращалась вокруг Дика-Солнца.

«Да, я уже почти самостоятельный человек, – подумала она. – Я практически могу обходиться без него». И с ребяческой радостью, желая как можно скорее обрести полную самодостаточность и смутно понимая, что именно этого и хотел от нее Дик, она, добравшись до дому, прилегла на кровать и написала короткое провокационное письмо Томми Барбану в Ниццу.

Но то было днем, а к вечеру нервная энергия стала неизбежно иссякать, Николь сникла, и в воздухе сумерек незримо замелькали стрелы. Она боялась того, что было у Дика на уме, и чувствовала, что за всеми его действиями кроется какой-то план. Она всегда страшилась его планов – обычно они имели свойство осуществляться, и в них была заключена исчерпывающая логика, ей неподвластная. Так повелось, что право думать она передала ему и в его отсутствие неосознанно руководствовалась в своих поступках лишь одним соображением: понравится ли это Дику, поэтому теперь не была в состоянии противопоставить свои намерения намерениям мужа. Однако настало время думать самой; наконец она разобрала номер на двери, ведущей в мир бредовых фантазий, за порогом которой, казавшимся спасительным, спасения не нашлось, и поняла, что самой страшной ошибкой для нее сейчас и в будущем был бы самообман. Ей потребовалось много времени, чтобы усвоить этот урок, но теперь она затвердила его накрепко. Либо ты думаешь сама – либо за тебя будут думать другие, и тогда они возьмут над тобой власть, извратят и по-своему упорядочат твои врожденные вкусы, скроят тебя по своим лекалам и выхолостят.

В сумерках они мирно поужинали в столовой, Дик выпил много пива и весело дурачился с детьми, потом подсел к роялю и исполнил несколько песен Шуберта и полученные из Америки новые джазовые композиции, а Николь, заглядывая в ноты через его плечо, подпевала своим приятным хрипловатым контральто:

Спасибо, мама,

Спасибо, папа,

За то, что узнали друг друга когда-то…

– Чушь какая-то, – сказал Дик и хотел было перевернуть страницу, но она остановила его.

– Нет, доиграй эту! Неужели я до конца жизни буду вздрагивать при слове «папа»?

Спасибо той повозке, запряженной коньком!

Спасибо, что вы оба были под хмельком…

А потом они с детьми сидели на плоской мавританской крыше своего дома и любовались фейерверками, которые запускали в двух казино, расположенных по разные стороны побережья. Одиноко и грустно было испытывать пустоту в сердце по отношению друг к другу.

На следующее утро, вернувшись из Канна, куда ездила за покупками, Николь нашла записку от Дика, в которой говорилось, что он взял маленькую машину и отправился на несколько дней в путешествие по Провансу, чтобы побыть одному. Как раз когда она читала ее, зазвонил телефон – Томми Барбан спешил сообщить, что получил ее письмо и уже едет.

– Жду, – ответила Николь, чувствуя, как от ее горячих губ нагрелась трубка.