Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

знаете. А разговаривая по-английски, невозможно быть героем и светским щеголем, не становясь немного нелепым, – это вам тоже хорошо известно. Таким образом я получаю некоторое преимущество.

– Но вообще-то… – Он вдруг сдавленно хохотнул. – Я и по-английски храбрец, герой и все такое прочее.

Она изобразила крайнее изумление, но его это ничуть не смутило.

– Просто я хорошо знаю, что показывают в кино, – сказал он.

– И в жизни все так же?

– Ну, в кино тоже не все так плохо. Взять, к примеру, этого Роналда Колмена. Вы видели его фильмы об Африканском корпусе? Весьма недурно.

– Отлично, отныне, глядя на экран, я буду думать, будто в этот самый момент с вами происходит нечто подобное тому, что я вижу.

Пока они таким образом болтали, Николь поглядывала на хрупкую бледную хорошенькую молодую женщину с восхитительным металлическим отливом на волосах, делавшим их почти зелеными в свете палубных фонарей, которая сидела по другую сторону от Томми и могла участвовать как в их разговоре, так и в разговоре, происходившем с другой от нее стороны. Она явно считала, что владеет монопольным правом на Томми, потому что, сделав несколько бестактных попыток вернуть себе его внимание и потеряв всякую надежду, встала и демонстративно перешла на другой конец кормовой палубы.

– В сущности, я действительно герой, – спокойно и лишь полушутя повторил Томми. – Мне обычно свойственна безрассудная отвага – то ли львиная, то ли пьяная.

Николь переждала, пока эхо бахвальства стихнет в его голове, догадавшись, что он, вероятно, никогда прежде не делал подобных заявлений. Потом оглядела присутствующих и, как обычно, обнаружила притворявшихся невозмутимыми неврастеников, которые искали в вылазках на природу лишь убежище от пугавшего их города и звучания собственных голосов, которые там задавали тональность всему происходящему…

– Кто та женщина в белом? – спросила Николь.

– Та, которая сидела рядом со мной? Леди Кэролайн Сибли-Бирс.

Они прислушались к ее голосу, доносившемуся с другой стороны палубы: «Он, конечно, негодяй, но человек с характером. Мы всю ночь играли с ним на пару в chemin-de-fer, и он задолжал мне тысячу швейцарских франков». Томми рассмеялся и сказал:[64]

– Сейчас она – самая безнравственная женщина в Лондоне. При каждом своем возвращении в Европу я обнаруживаю новую поросль самых безнравственных женщин из Лондона. Она – из последнего выводка, хотя, полагаю, есть еще одна, которая ей почти не уступает.

Николь снова посмотрела на женщину, стоявшую у противоположного борта. Та была тщедушной, даже чахоточной на вид, не верилось, что эти узкие плечи, эти хилые руки способны высоко держать знамя декаданса – последнего символа угасающей империи. Она скорее напоминала плоскогрудых ветрениц Джона Хелда, нежели высоких томных блондинок, которых любили изображать художники и романисты довоенных времен.[65]

Появился Голдинг, старавшийся умерить резонанс излучений своего гигантского тела, транслировавших его волю словно бы через некий раблезианский усилитель, и Николь, по-прежнему нехотя, сдалась на его уговоры: сразу после обеда «Марджин» направится в Канн; для икры и шампанского местечко в желудке всегда найдется, хоть они и пообедают к тому времени; а кроме того, Дик все равно уже позвонил и велел шоферу не ждать их в Ницце, а ехать в Канн и оставить машину у входа в «Кафе дез Алье», где Дайверам будет легко ее найти.

Все перешли в обеденный салон, Дика усадили рядом с леди Сибли-Бирс. Николь заметила, что его обычно медно-загорелое лицо сделалось бескровно-бледным; он что-то вещал самоуверенным тоном, но до Николь доносились лишь обрывки фраз: «…Поделом вам, англичанам, нечего устраивать пляски со смертью… Сипаи в разрушенной крепости, то есть сипаи у ворот, а за воротами веселье… Зеленые шляпы… им конец, у них нет будущего».

Леди Кэролайн отвечала ему короткими фразами, перемежавшимися отрывистыми восклицаниями: то вопросом «Что-что?», то двусмысленным «Вот именно!», то едва не зловещим «Ну, здо́рово!», ее интонации предвещали неминуемо-опасную развязку, но Дик, похоже, не замечал предупреждающих знаков. Неожиданно он сделал какое-то, видимо, особо невыдержанное заявление, смысл которого ускользнул от Николь, но она увидела, что соседка Дика покраснела и на лице ее появилось жесткое выражение, а потом услышала резко брошенную ею реплику:

– Низость, она и есть низость, а друзья все равно остаются друзьями.

Опять он кого-то оскорбил. Неужели он не в состоянии придержать язык? Сколько это будет продолжаться? Видимо, до самой смерти.

В этот момент белокурый молодой шотландец из оркестра (называвшегося, судя по надписи на барабане, «Рэгтайм-джаз Эдинбургского колледжа») сел за рояль и запел под низкие монотонные аккорды в стиле Дэнни Дивера. Все слова он выпевал с такой многозначительной четкостью, будто они имели для него сокровенный смысл.

Из преисподней леди прибыла,

Которую бросало в дрожь, когда

Звонили на церквях колокола.

Беспутной эта дамочка была,

Пугалась, услыхав колокола.

Из преисподней бум-бум-бум,

Из преисподней трам-там-там,

Из преисподней леди прибыла…

– Это еще что за бред? – шепотом спросил Томми, наклонившись к Николь.

Объяснение дала его соседка, сидевшая с другой стороны:

– Слова сочинила Кэролайн Сибли-Бирс, а этот парень написал музыку.

– Quelle enfanterie! – пробормотал Томми, между тем как исполнитель перешел ко второму куплету, намекавшему на другие склонности боязливой дамы. – On dirait qu’il recite Racine![66][67]

Леди Кэролайн – по крайней мере внешне – не обращала никакого внимания на исполнение своего творения. Снова взглянув на нее, Николь оценила умение этой дамы произвести впечатление – не положением, не индивидуальностью, а всего лишь позой, придававшей ей невероятную самоуверенность. Но есть в ней что-то опасное, подумала Николь, и ей представилась возможность утвердиться в этой догадке, когда гости вышли из-за стола. Дик продолжал сидеть со странным выражением лица, а потом вдруг с неуместной горячностью выпалил:

– Мне не нравится эта английская манера оглушительным шепотом высказывать всякие намеки.

Леди Кэролайн была уже на полпути к выходу, но при этих словах развернулась, подошла к нему и негромко, но так, чтобы слышали все, отчеканила:

– Ну, смотрите – сами напросились: вы здесь долго оскорбляли моих соотечественников и мою подругу Мэри Мингетти. Я же всего лишь сказала, что в Лозанне вас видели в сомнительной компании. Кого это могло оглушить? Разве только вас самого.

– Так надо было бы еще громче, – сказал Дик, немного припозднившись с ответом. – Значит, по-вашему, я – пользующийся дурной славой…

Его прервал Голдинг.

– Идемте! Идемте! – раздался его громоподобный голос, и грозным напором мощной фигуры он стал вытеснять гостей из салона. Выходя за дверь, Николь заметила, что Дик по-прежнему сидит за столом. Она негодовала на леди Кэролайн за ее абсурдное заявление и равным