Похвала тени - Дзюн-Итиро Танидзаки

голос, а, скорее, исполненное глубокого смысла молчание или волнующая музыка, придающая тишине этой ночи еще большую таинственность…

Вряд ли найдется человек, который в такую ночь не задумался бы о вечности. Я был слишком мал, чтобы выразить это понятие словами, но ощущение вечности переполняло мою душу. Мне казалось, что я уже видел эту картину прежде. Притом не единожды, а много, много раз. Возможно, это было еще до моего рождения, и теперь во мне ожили воспоминания из моей прошлой жизни. А может быть, все это пригрезилось мне когда-то во сне. Ну конечно! Такой же в точности пейзаж я видел во сне. Года два или три назад и еще раз, совсем недавно. Помнится, я даже подумал, что пейзаж из моего сновидения наверняка существует где-то в реальном мире и когда-нибудь я непременно увижу его наяву. Выходит, тогдашнее мое предчувствие сбылось…

Видя, с какой застенчивостью ластятся к берегу волны, я тоже старался ступать как можно тише и осторожней, почти крадучись, однако владевшее мною непонятное беспокойство заставляло меня убыстрять шаг. Должно быть, меня пугало царящее в природе безмолвие. Неровен час – и я тоже замру в полной неподвижности, совсем как эти сосны или этот песчаный берег. А потом превращусь в камень, и, сколько бы лет ни прошло, луна будет по-прежнему посылать мне свои холодные лучи. Картина этой ночи таила в себе соблазн смерти. Здесь, на этом берегу, казалось, что умирать совсем не страшно… Скорее всего, именно эта мысль и внушала мне такое беспокойство.

«Луна изливает на землю свое холодное сияние. И все, чего касается это сияние, мертво. Только я один жив. Только я жив и способен двигаться». Это ощущение подхлестывало меня, заставляло спешить. И чем сильнее оно меня подхлестывало, тем больше я спешил. Теперь уже собственное возбуждение внушало мне страх. Когда я останавливался, чтобы перевести дух, перед глазами невольно возникал окружающий пейзаж. Все было по-прежнему объято тишиной и покоем; и небо, и воды, и дальние поля, и горы растворились во всепроникающем лунном сиянии; все застыло, как на остановившемся кадре кинопленки. Дорога белела, словно подернутая инеем, и сосны отбрасывали на нее черные змеящиеся тени. У корней деревья и их тени сходились вместе, но даже когда само дерево скрывалось из вида, тень его не исчезала. Можно было подумать, что тень первична, а дерево – всего лишь ее производное. То же самое относилось и ко мне и моей тени. Остановившись, я долго рассматривал распластанную на дороге собственную тень. Она, казалось, тоже рассматривала меня. Все вокруг пребывало в неподвижности, если что-то и двигалось, кроме меня, то только моя тень.

«Не думай, что я твой слуга, – как будто говорила мне моя тень. – Я твой друг. Луна уж очень хороша, поэтому я и примчался сюда. Одному тебе, наверное, грустно. Хочешь, я пойду вместе с тобой?»

Я продолжал свой путь, считая тени от сосен, как прежде считал телеграфные столбы. Дорога то удалялась от полосы прибоя, то едва не вплотную приближалась к ней. Временами казалось, что еще немного – и вода достанет до корней сосен. Глядя издалека на омываемый волнами берег, можно было подумать, что он затянут тонким белым атласом, вблизи же мелкие буруны пенились, словно мыльная вода. А луна старательно освещала даже эти мелкие буруны, заставляя их отбрасывать тени на песок. В такую ночь и у иголки, наверное, появилась бы тень.

Вдруг мне почудились какие-то загадочные звуки, доносившиеся издалека – то ли с моря, то ли из-за сосен впереди. Возможно, это была всего лишь слуховая галлюцинация, но мне показалось, что я слышу голос сямисэна. Он то внезапно умолкал, то раздавался вновь; судя по тембру, это был, без сомнения, сямисэн. Давным-давно, когда мы еще жили в доме на Нихонбаси и, укутанный одеялом, я засыпал, прижавшись к груди кормилицы, мне часто доводилось слышать эти звуки…

«Тэмпуры[49] хочу так, тэмпуры хочу так», – бывало, мурлыкала себе под нос кормилица, вторя сямисэну.

– Слышишь? Когда играют на сямисэне, кажется, будто струны поют: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так». Правда ведь? – говорила кормилица, заглядывая мне в лицо, а я протягивал руку к ее груди, стараясь нащупать сосок. В печальной мелодии мне и впрямь слышалось: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так». Мы долго лежали, глядя друг другу в глаза и молча прислушиваясь к звукам сямисэна. Мимо нашего дома, стуча деревянными сандалиями по безлюдной, по-зимнему заиндевелой мостовой, проходила уличная музыкантша, направляясь из Нингётё в Рисовый квартал. Звуки сямисэна постепенно удалялись и затихали. «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…» Эти слова, только что звучавшие так явственно, делались все глуше и в зависимости от направления ветра то вдруг на мгновение выплывали из тишины, то замолкали совсем…

«Тэмпуры… тэмпуры хочу так… хочу так… тэмпуры… тэм… чутак…»

Наконец и последний звук гаснет вдали. Но я по-прежнему вслушиваюсь в тишину с той же сосредоточенностью, с какой человек всматривается в едва различимый огонек, исчезающий в глубине туннеля.

Даже после того, как мелодия обрывается, я все еще слышу слова: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так», – словно кто-то нашептывает их мне на ухо.

«Что это? Я действительно слышу эту музыку или мне только грезится?» – успеваю подумать я перед тем, как незаметно погрузиться в сладкий сон.

И вот нынешней ночью, на этой пустынной дороге мне снова слышится памятный с младенчества печальный перебор струн: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…» Правда, сейчас он не сопровождается стуком деревянных сандалий по мостовой, но мелодия все та же. Вначале я различаю лишь звуки «Тэмпуры… тэмпуры…», но спустя некоторое время до меня доносится и вторая часть музыкальной фразы: «…хочу так». Между тем дорога по-прежнему пустынна, если не считать моей тени да теней, отбрасываемых деревьями, и никакой уличной музыкантши не видать. На всем озаренном луной пространстве ни единой живой души – хоть бы собачонка какая-нибудь пробежала. Впрочем, подумалось мне, быть может, как раз потому, что луна светит так ярко, трудно что-либо разглядеть.

Когда же именно я заметил наконец в одном-двух тё от себя фигуру женщины, играющей на сямисэне? Неужели лунное сияние и шепот волн успели так меня заворожить, что долгое время я ничего не видел вокруг? Впрочем, слово «долгое» не в силах передать мое тогдашнее ощущение времени. Порою во сне человек проживает отрезок жизни протяженностью в два или три года. Нечто подобное происходило и со мной в ту ночь. На небе светит луна, у дороги стоят