Мартин Эмис - Беременная вдова

И тут он увидел Риту: рот, челюсть, сильные кости — все было на месте, но биомасса ее выросла раза примерно в три. Она искала разнообразные аксессуары для игровой комнаты, чтобы послать первой внучке Пэнси.

— А ты сама как, завела своих десятерых? — спросил Кит. — По одному в год.

— Так и не завела. Нету у меня детей… Так и не завела.

И он обнял новый пласт ее тела, а она начала плакать среди всех этих хлебниц и курток, термосов и счетов.

— Как-то забыла. — Она все пыталась вытереть нос. — Просто упустила, что ли.

Ему довольно часто приходилось встречать женщин своего возраста, которые просто упустили, что ли.

Предложение на тему. Порнографический секс — это секс того рода, который можно описать. А это, как ему казалось, что-то говорит и о порнографии и о сексе. Во времена Кита секс разошелся с чувством. Порнография стала индустриализацией этого разрыва…

А что происходило в зеркале?

Всем нам суждено разлюбить наше собственное отражение. У Нарцисса на то, чтобы умереть, ушел один день и одна ночь — у нас же уходит полвека. Дело тут не в тщеславии, дело никогда не было в тщеславии. Дело всегда было в чем-то другом.

Кит взглянул на теневой мазок в зеркале. И самым поразительным во всем было то, что это — вот это в зеркале (идеальный, законченный вурдалак) — будет вспоминаться им как нечто не столь уж страшное — относительно. Это, даже это, вот это самое… Этому, попросту выражаясь, видеокошмару, этому фильму ужасов предстояло сделаться сентиментальным кино, хотя и задолго до того, как он станет его афишей. Он станет рекламой смерти.

Смерть — темный задник, необходимый зеркалу, чтобы оно смогло показать нам самих себя.

Дело тут не в тщеславии, дело никогда не было в тщеславии. Дело всегда было в смерти. То была метаморфоза истинная, универсальная — мучительное перевоплощение из одного состояние в другое; из состояния жизни в состояние смерти.

Да, мы снова близки, я и он.

…Я? Как же, я — голос совести (который с таким пафосом возвратился к нему в промежутке между его первым и вторым браком), я выполняю и другие обязанности, совместимые с обязанностями супер-эго. Нет, я не тот поэт, которым он так и не стал. Кит мог бы стать поэтом. Но не романистом. Для этого у него слишком своеобразное происхождение. Он не умел слышать то, что слышат другие — отражение, эхо рода человеческого. Ограниченный истиной, Жизнью, я тем не менее та его часть, что всегда старается к этому прислушиваться.

— У меня груди уменьшаются, — сказала Кончита в ванной.

Это не было сказано с безумной жизнерадостностью — хотя Кончита, как считал Кит, в целом оставаясь безумно жизнерадостной. А еще более замечательно, по его мнению, было то, что это досталось ей, не ему — ежечасный кошмар жизни с человеком, рожденным в 1949-м.

— Правда уменьшаются.

— Но это не страшно, — сказал он. — Мои-то ведь увеличиваются.

— Значит, в конце концов все будет хорошо.

Ага. Пятьдесят — это, Палк, сущая ерунда. Я? Мне столько же лет, сколько НАТО. И все будет хорошо. Ляжки худеют — но это не страшно, пузо ведь толстеет. Глаза горячеют — но это не страшно, руки ведь холодеют (и можно успокоить их заиндевевшими кончиками пальцев). Пронзительные или внезапные звуки делаются болезненно резче — но это не страшно, ты ведь глохнешь. Волосы на голове редеют — но это не страшно, волосы в носу и в ушах ведь делаются гуще. В конце концов все будет хорошо.

Сегодня вечером будут гости. Сильвия с мужем, Лили с мужем, Нат, Гас и Николас с женой. Третий муж Лили. Вторая жена Николаса. Первый его брак просуществовал до 1989-го (одна дочь). Потом Николас четырнадцать лет проживал ту юность, которую каким-то образом отсрочил, и женщинам больше не обязательно было иметь левые взгляды, и Кит из рассказчика сделался слушателем. Потом Николас женился снова, в 2003-м; и теперь у них был пятилетний сын. Сегодня вечером они устраивают праздничный ужин по случаю недавно прошедшего дня рождения Кита.

Он сидел в своем кабинете, заканчивал… На этом зиждились его сложности с Вайолет, его тяжкие, тяжкие труды с Вайолет. Кит был человеком, которому необходимо было заставить собственную семью полюбить его. И лишь с одной Вайолет он не переживал никакой недостаточности, никакого вытеснения. Заставить ее полюбить его было нетрудно. Он всегда был рядом: маленькое, клювастое, полное интереса лицо, неотрывно заглядывающее с улыбкой через бровку ее колыбели; а позже, словно личный тренер, он учил ее ползать, ходить, говорить. И читал ей, и рассказывал истории, притчи, чудеса. Понимаешь, Ви, у них было всего пять хлебов и две маленькие рыбки… Ей это было нетрудно. И ему это было легко. То была любовь с первого взгляда.

Он был рядом в начале, и он был рядом в конце. Но где он был посередине? Он следовал своей стратегии, своей стратегии устранения. А потом это взяло и все равно случилось, позже, хуже — он сорвался или надломился. Притом у него никогда не было ни малейшего шанса избежать силы, а также напора этих ранних чувств («если к ней кто-нибудь хоть пальцем притронется…»). Которые начались, когда он опустил взгляд на ее новорожденное тело и увидел ангела. Бот что он увидел на самом деле в своем галлюцинаторном состоянии — одуревший от любви и желания защитить. Так что ладно. Он был рядом, когда все началось, и он был рядом, когда все кончилось.

Мы полжизни проводим в шоке, подумал он. И это — вторая половина. Приходит смерть, и мозг производит химические вещества, позволяющие нам пройти мимо нее. Они вызывают у тебя онемение, а онемение есть узнаваемый вид спокойствия — фальшивый. Все, на что оно, онемение, способно, — это оттянуть. Потом действие наркотиков кончается, и пустоты, маленькие забвения, все равно приходят за тобой. Куда уходит боль, когда она уходит прочь? Куда-то в другое место? Или в колодец твоей слабости? Я скажу: второе. А в конце концов убивают тебя как раз смерти других.

Пора идти в дом. Над черным колодцем Хэмпстед-Хита всходит Венера. Кит Ниринг, Кончита, Изабель и Хлоя (часто в компании Сильвии) уже успели несколько раз провести Рождество на юге Южной Америки (где у Кончиты были родственники по прежнему мужу и десятки двоюродных братьев и сестер); и он собирался расспросить Николаса, как тот жил в тех краях, окутанный их духом наставничества. Николас два дня подряд, в 1980-м, читал великому Борхесу. Когда они расставались, слепой провидец, живой Тиресий, решил сделать ему «подарок» и продекламировал этот катрен из Данте Габриэля Россетти:

Задумавшись над сыном в колыбели,О собственной кто смерти размышлял?Иль, матерью целуем, представлял,Как целовала та отца в постели?!

Кит в своей необычной ситуации зафиксировал утвердительный ответ на первый вопрос и отрицательный — на второй. Однако он полагает, что понимание Борхесом Времени было универсально: «Мы сотканы из вещества времени. Время — река, которая уносит меня, но эта река — я сам…»[121]

Венера: когда он смотрел на нее в очках, казалось, будто она нацепила ресницы. Дочь Юпитера и Дионы, богиня любви, с фальшивыми ресницами. Ее крылья-паутинки — как выглядела бы муха, родись она и вырасти в Элизиуме… Поэт Кеведо описал планету Венеру: lucero inobediente, angel amotinado. Непокорная звезда. Ангел-бунтовщик.

Кто были эти экстремисты и самоуничтожители, эти наперекорники, люди, которые не могли вынести пребывание на небесах ни секунды дольше? Да, Кенрик, давай, попадись после долгой погони за езду с пятикратным превышением скорости в девять утра, в четвертый раз за три недели (и отсиди год в Вормвуд-скрабс). Да, Глория, давай, поставь себя вне истории и проживи свою молодость дважды, и сделай это играючи, так, чтобы одновременно каким-то образом стать драгоценнейшим воспоминанием. Да, Вайолет, давай, позволь медовому месяцу продлиться по крайней мере полминуты, а после выбеги, несись по полям, так, чтобы мыслей у тебя в голове было не больше, чем у какого-нибудь щенка, задыхайся, вздымайся, беги, лети, ищи того, кого любишь.

Он задернул шторы, и запер все, и пошел в дом.

Слова благодарности

Прежде всего — полная восторга благодарность покойному Теду Хьюзу. Его «Истории из Овидия»[122] — одна из самых захватывающих книг, какие я когда-либо читал. Я обязан ей не одной лишь великолепной главой «Эхо и Нарцисс», которую цитирую и перефразирую на протяжении всего текста, — куда большим.

«Известный историк-марксист» — Эрик Хобсбаум; приводимые в тексте цитаты взяты из его книги «Век крайностей». Подробности о Муссолини я почерпнул из блестящей биографии Дениса Мака Смита, которую отличает негромкий и неизменный комизм.

«Деянье мимолетно — дуновенье // Иль шаг, движенье мускула…» — отрывок из трагедии У. Вордсворта «Жители пограничья». Стихотворение «Любовь с улыбкой за руку взяла…» принадлежит перу Джорджа Герберта. «Слова, что дышат правдой и добром» — эти строки (как и многое другое) взяты из «Разговора в постели» Филипа Ларкина. «Сей стержень общества экономический…» — цитата из «Письма к лорду Байрону», стихотворения Одена.