Мартин Эмис - Беременная вдова

Неделей позже он обедал вместе с Кончитой, и все было решено в первые десять минут.

— Мой отец — в автобусной катастрофе по дороге в больницу, — сказал он, — а мать — родами.

— Моя мать — от лейкемии, — сказала она, — а отец — самоубийство, два часа спустя.

Он протянул руку — чтобы скрепить это рукопожатием. Тут она кратко рассказала Киту о том, что произошло в промежутке, в промежутке между смертью одной и смертью другого, — о событии, которое привело ее в Амстердам. Они все равно пожали друг другу руки. Не прошло и получаса, как он кратко рассказал Кончите о том, о чем никогда не рассказывал Лили (и никому другому), несмотря на допросы, которые она учиняла каждые две недели в течение всего десятилетия, — правду о своем дне рождения в Кампанье.

— Вот так у меня все и складывалось, — сказал он, когда они заканчивали, — все просто. Теперь я добрый. Мои пороки меня абсолютно ни к чему не привели. Поэтому я многие годы работаю над своими достоинствами.

— Хорошо. Тогда брось курить, — сказала она. — И брось свою работу в «Дервент и Дигби». Хорошо?

Через день они увиделись снова, и он отвез ее в Хитроу, чтобы встретить Сильвию, которая только что провела положенный по закону месяц со своим отцом в Буэнос-Айресе. Сильвии было четырнадцать.

Итак, сперва Кит женился на Глории, потом он женился на Лили, потом он женился на Кончите. На Шехерезаде, Уне и Додо он не женился. Зато женился на всех остальных.

С Глорией их связывал только секс, с Лили — только любовь. Потом он женился на Кончите, и все у него было в порядке.

В «Книге и Библии» в 2003-м

Первое апреля, День дураков, он сидит в пабе под названием «Книга и Библия», в уголке. После калейдоскопических подробностей улицы в этих замечательных телесных тонах «Книга и Библия» похожа на томящийся обломок исчезнувшей Англии, полностью белой, полностью буржуазной и полностью среднего возраста, — Англии до изобретения цвета. Доска для игры в «пропихни полпенни», яйца по-шотландски и свиные шкварки, набрякший ковер, косматые обои. Кит ненавидит обстановку в «Книге и Библии»; но именно сюда он начал приходить с тех самых пор, как на него восемь или девять недель тому назад навалилась огромная тяжесть. Ему пятьдесят три. Он пьет томатный сок и курит.

Непредвиденная чувственность стазиса, неподвижности, умелые ласки хлопковых простыней. В обычные времена его к девяти утра выволакивала из постели комбинация жадности, скуки и любопытства (ему хотелось узнать, что произошло с планетой Земля, пока он спал). Но теперь он остается в горизонтальном состоянии, пока держать глаза закрытыми не станет трудом более тяжким, чем держать их открытыми. Его телу это глубоко необходимо. А каждую ночь, с час или около того, он плачет и ругается. Лежит на постели и ругается, а глаза его щиплет. Полностью пробудившись, он сохраняет чувство ошарашенности. А почему — не понимает. Что с ним произошло такое, отчего ему приходится выдерживать всю эту тяжесть?

Он не может понять. Ведь Вайолет уже нет. Она умерла в 1999 году. И последний отрезок ее жизни, проведенный в сожительстве с последними из ее кошмарных дружков, был относительно спокоен, в большой степени посвящен Карлу. Она кормила его с ложечки. Подстригала ему ногти на ногах. Надевала купальник и вела его в душ. Потом, в 1998-м, Карл умер. Потом умерла Вайолет. Женщина-врач в реанимации говорила о «каскаде фатальных нарушений». Когда Кит протащился глазами по отчету о вскрытии, единственной фразой, которую он отметил, была «хроническая пиурия» (не столько аллитерация, сколько некое странное звукоподражание), и дальше читать он не стал.

После того как умерла Вайолет, Николас на какое-то время сошел с ума, и Тина на какое-то время сошла с ума. Кит с ума не сошел. У него симптомы выражались физически: на три месяца он лишился способности писать от руки (ручка лишь металась по бумаге); потом — целый год больное горло. Вот за что она, Вайолет, его схватила, — за горло. А с тех пор были и другие смерти. Нил Дарлингтон — семнадцать месяцев назад, в возрасте шестидесяти трех, и Кенрик, в 2000-м, в возрасте пятидесяти одного. Вайолет умерла в 1999-м, в возрасте сорока шести.

Сейчас в «Книге и Библии» чувствуется сердцебиение. Потому что сюда входит некто суперобыденный — дама в черном покрывале (не в чадре, а в хиджабе, глаза стильно выставлены напоказ), рука об руку с неэкзотическим мальчиком лет восьми-девяти — одного возраста с Изабель. Они подходят со своими безалкогольными напитками и устраиваются в уголке, и это, как ему кажется, неестественно — ребенок и спокойная пожилая мусульманка в пабе, сделанном из серо-коричневого и пепельного.

— Во что сыграем? — спрашивает она его (голосом без акцента). — В «я вижу»?

— Давай сыграем в «что бы ты больше хотел».

У Кита возникают три мысли, причем в следующем порядке. Первая: что попросить эту женщину снять покрывало ему хочется не более, чем попросить ее для начала его надеть. Вторая: что сейчас ведутся две основные войны между верующими и неверными (причем первая война, война более старая, одной из своих военных целей объявляла «равенство женщин»). Третью мысль подает живущий в нем бывший поэт: но ведь мы как будто бы так хорошо ладили… Он сентиментально имеет в виду Ашраф, и Дилькаш, и Амина, и многих других, включая вдову Сахиру. В 1980-м Нил Дарлингтон, обладавший безгранично дурной славой, обратился в мусульманство для того, чтобы жениться на Сахире — «мечте», поэте и палестинке.

Он слышит, как женщина говорит:

— Что бы ты больше хотел? Иметь двадцать детей или вообще ни одного?

Это наводит на следующую мысль. Как-то вечером Сильвия сказала, что Европе году примерно к 2110-му суждено стать континентом, в основном населенным мусульманами. «У эмансипированной женщины бывает только один ребенок, — сказала она. — Так что, возможно, конечным результатом вашей сексуальной революции будут шариат и чадра… Конечно, так не будет. До всего этого еще сто лет. Представьте себе, что произойдет в промежутке». И вот Кит сворачивает еще одну сигарету и закуривает, и ему жаль, что Вайолет приняла христианство, а не ислам. По крайней мере, она была бы жива.

Он слышит, как мальчик говорит:

— Давай сыграем в «самый дорогой отель в мире».

— Да, хватит уже «что бы ты больше хотел». В баре…

— Я первый… Орешки все стоят миллион долларов каждый.

— Оливки — два миллиона. Плюс пятьсот тысяч, если на палочке. Туалетная бумага стоит сто тысяч долларов за кусочек. Вешалки…

— Тетя, а кто живет в самом дорогом отеле в мире?

— О. Ну, когда он открылся, Джордж Сорос после первой же ночи объявил о банкротстве. На второй день арестовали шейха Дубай, потому что он не смог заплатить за обед. А на третий день даже Билла Гейтса оттуда вышвырнули за шкирку.

Кит поднимает глаза. Она сдувает чадру со словами:

— Я родилась в Каире в тысяча девятьсот тридцать седьмом.

Глория Бьютимэн. Которой сейчас — сколько лет?

Теперь мысли его не идут по порядку — теперь, когда его прошлое пересортируется, словно кубик Рубика. Черна я от щипков любовных солнца, недостаточно темная для Клеопатры, я просто опережаю время, Совет по переписи населения (ее отец — свидетельство о рождении), к тому же цыгане происходят не из Египта, в рисовании есть что-то нечистое, секрет вечной юности и потерянное, украденное десятилетие. Кит вспомнил, что она говорила тогда, в машине, в Андалусии («Знаешь, я ведь и от злости плачу… Что меня заставляет плакать, так это время. Десять лет»). И ночной пот, и плотский день рождения в Париже («Это конец»), когда с ней внезапно начало происходить ее тело.

— Реджинальд, пойди-ка поиграй немножко в «пропихни полпенни», — говорит она, — а я пока произнесу небольшую речь перед этим очаровательным молодым человеком.

Она наблюдает за тем, как мальчик спешит к игре; лицо ее все так же твердо очерчено, подбородок все так же выгнут и сходится в точку, глаза все так же глубоки; но вся она — пятидесятишестилетняя.

— Мой внучатый племянник. Сын дочери Мэри… О, Кит! Ты представить себе не можешь, что это за рай — дважды прожить молодость! Когда знаешь то, что знаешь в тридцать, и делаешь все по-новой. Это было похоже на сбывшуюся мечту. Это было похоже на удивительную игру.

Он обнаруживает, что не в состоянии говорить.

— Вот на что это было похоже. На игру. — Да, в зеркале было лучше, в зеркале было реальнее. — На игру. — Тело в зеркале, сведенное к двум измерениям. Без глубины и без времени.

— Игра, Кит, для которой ты был слишком маленьким. Я была вроде такой шоколадной конфетки. С ликером внутри. Хорошая, но маленьким не годится. Тебе надо было прибавить лет десять. Чтобы появился хоть какой-то шанс. Я как могу утешаюсь тем, — продолжает она, — что разрушила тебе жизнь. Права была я. Это время было неправо.