Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Не отравил ли тебя кто?!

Доменико помотал кое-как головой — нет, нет.

— Что, молоко пил? — Петэ-доктор вгляделся в пол.

Доменико, привалившись грудью к подоконнику, по­качал головой, его колотило.

— Угостили? — Доктор побледнел.

— Нет, на улице... — Доменико с усилием выпрямил­ся. — На улице купил.

— Не бойся, это молоко не бывает отравленным, — облегченно вздохнул Петэ-доктор. — Приляг...

— Не хочу... — Его все еще мутило. Неожиданно по­просил: — Дайте мне хлеба.

Доменико откусывал хлеб, и каждый кусок перебивал, стирал мерзкий вкус крови, и, благодарный, он прижался к хлебу мокрой щекой...

— Молока захотелось, Доменико? — печально спро­сил доктор, и Доменико припал своей злосчастной голо­вой к его плечу, из глаз его текли слезы.

— Это ничего, Доменико, ничего, пройдет, — утешал Петэ-доктор. — Что поделать, не пошло тебе впрок, — и поцеловал Доменико в голову. — Зато хлеб хороший, по­нравился ведь?

— Матери у меня нет... И отца лишился... — где-то на груди доктора шептал скиталец. — Никого у меня нет, никого.

— Ничего, Доменико, я с тобой, не бойся.

С потолка сурово взирало знакомое пятно. Эх, Доме­нико...

Рано утром Мендес Масиэл вместе с Жоао пришел к дону Диего; войдя в дом, глазам не поверили — в ком­нате возвышалась гора чищеной картошки, а капрал Элиодоро, старавшийся всю ночь, продолжал усердно чистить и при свете факела. Дон Диего же беспечно спал лицом к стене. Под взглядами нежданных гостей про­снулся, живо вскочил и взмахнул шляпой:

— Мое почтение господам... Без дела не зашли бы, слушаю вас.

— Ты что, в самом деле спал? — усомнился Жоао.

— Разумеется, что же еще делать ночью, если нечем заняться?

— Как же так, у него нож в руках, а ты спишь?

— Он ни-ичего не посмеет, — усмехнулся дон Диего. — Такого страха нагнал на него, что недели три не очу­хается.

— Что же ты с ним проделал? — легкая улыбка мелькнула на губах Мендеса Масиэла.

— Это наша с ним тайна, конселейро, — дон Диего почтительно склонил голову. — Обрушил на него весь свой бесподобный артистизм.

— Выйдем наружу, и он тоже, — Мендес Масиэл по­смотрел на капрала с жалостью и презрением. — Жоао, скажи Грегорио, чтоб забил в свой барабан.

— Прошу вас, сначала вы, вы как-никак гости. — Дон Диего почтительно указал рукой в сторону дверного про­ема и вышел сам, бросив через плечо: — Пошли, сосунок.

Капрал понуро побрел за ним.

Мощно зарокотал барабан Грегорио Пачеко, под сенью трех высоких ветвистых деревьев собрались канудосцы, люди выходили из прохладных домов, немного встревоженные барабанным боем, и все-таки улыбались друг другу, и весь белоглинный город, казалось, сиял улыбкой на ярком солнце. Мендес Масиэл, стиснув кула­ки, смотрел вдаль; перед канудосцами, побито съежив­шись, стоял обитатель разбойничьего города, продви­нутый в капралы Элиодоро. Мендес Масиэл медленно повернулся к одному из собратьев, посмотрел в упор: «Сдержи себя, нельзя иначе», — и Пруденсио покорно снял руку с мачете. Все разглядывали живого, во плоти, бандита из Каморы, и конселейро, мрачно величавый, ступил к нему, сказал:

— Что и говорить, вы сначала в сертаны наведались.

— Да, грандхалле, — Элиодоро торопливо кивнул.

— Нет здесь ни хале, ни грандиссимохалле, запом­ни, разве что, обращаясь ко мне, можешь почтительно добавить «дон», — втолковал капралу его похититель.

— И кого же застали в сертанах?

— Двух пастухов.

Мендес Масиэл подошел к Пруденсио, опустил руку ему на голову.

— И что — зарубили их?

— Не я, другие...

— За что их прикончили? Они ведь не ушли от вас, при вашем стаде остались...

— Не знаю, просто так...

— Просто так, значит! — выкрикнул Пруденсио в ярости.

— Послушай меня, Пруденсио, — Мендес Масиэл был очень суров. — Я хочу использовать этого человека, а ты рвешься убить. Хорошо понимаю тебя, но я, твой консе­лейро, очень прошу, возьми сети и ступай к реке, брат...

Отошел Пруденсио беспрекословно.

— Скажи, каморец, что мы вам сделали плохого? — Мендес Масиэл смотрел на реку.

— Ничего, почтенный...

— Так почему преследуете, что вам от нас нужно?

— Нам ничего, хале... мы на службе стоим, — жалост­но оправдался Элиодоро.

— Не стоим, а состоим, и тебя это не оправдывает, — не сдержался Жоао. — Зачем убили тех двух вакейро?

— Я не убивал.

— А тот, кто убивал, тот же ведь под твоим нача­лом, — и Мендес Масиэл так глянул, что капрал обеими руками прикрыл голову, на глазах уменьшаясь.

— Да, грандхалле...

— Но зачем, за что их убили...

— Над нами лейтенант Наволе! — просиял Элиодоро.

— Ему, значит, подчиняетесь?

— Его слова — закон тут... не-е, не тут, конечно, про­стите, хале, а там...

— А еще дальше — в Каморе?

— Там — слово грандисси... Бетанкура...

— Значит, Наволе приказал расправиться с ними?

— Да, почтенный.

— Его слово — закон для тебя?

— А как же, почте...

— Если отпустим с условием убить преступника На­воле, убьешь?

— В момент прикончу!

— Как, прихлопнешь того, чье слово для тебя за­кон, хале? — притворно изумился дон Диего, осуждающе покачав головой.

Капрал растерянно потупился.

— Слушай меня, каморец, — тихо сказал Мендес Ма­сиэл, пристыв взглядом к реке, где с горечью и злостью рыбачил Пруденсио. — В пресловутой лживой книге зако­нов вашего маршала и слова нет о том, что сертанцы, наемные пастухи, не имеют права жить где-нибудь в дру­гом месте. А это место, где ты стоишь, не принадлежит вам, отлично это знаешь, — граница ваших владений обрывается у каатинги. Наивна моя речь, конечно, смеш­на, верно, капрал?

Почтительно смотрел на конселейро Зе Морейра, первый среди вакейро.

— Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да бу­дет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновеши­вается: исчезает в одном — возникает в другом. Вы ли­шились стыда и совести — благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья...

Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, — прав был конселейро, прав...

— Но они были хуже рабов! Глупыми были, обма­нутыми — ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?

Уронил голову Зе Морейра, а за ним — Мануэло...

— Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арен­дованные дедами-прадедами, но почему — не понять те­бе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое завет­ное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души — свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их воз­ле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобо­да — души цветок, дороже, сладостней самой души... Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, — даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.

Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной; пылала душа свободой.

— А теперь ступай и скажи всем: мы знаем — не от­станете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш мар­шал — если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира — ни одному слову его не верим, а нападе­те — врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе — пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем — не уберетесь, пеняйте на себя.

Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:

— По своей воле хотим прожить жизнь... Однажды дается...

И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:

— Ты проводишь его, проведешь туда.

— Благодарю за доверие, конселейро. — Дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за канудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачете в руках к дрожащему капралу.

А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи...» — и трижды обмотал ему голову мешковиной... Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так... — и подмигнул помрачневшему Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатыр­ская ступня, прелестная сеньорита...»