Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Чего не заметил, Доменико? — Петэ-доктор оста­новился.

Две маски безмолвно и бессмысленно уставились друг на друга.

— Родича больного убил косой каморец — полоснул ножом по горлу.

Петэ-доктор быстро зашагал дальше, шепча:

— Я ничего не слышал, ничего не слышал... Улыб­нись, улыбнись, Доменико, я ничего не слышал...

А потом, когда они сдали накидки-щиты и маски на­чальнику охраны у распахнутых чугунных ворот и ото­шли на безопасное расстояние, доктор сказал:

— Разобрался, кажется, если не во всем, то хотя бы кое в чем. Они не решились прямо свести счеты с роди­чем, остерегаясь последствий, и прикончили его, изобра­зив все так, будто бездомный убил, а бездомного привели убить больного — якобы по поручению Ригоберто или нашего Габриэла. Улыбайся.

— Но его самого зачем убили, он при чем?

— А при том, что у нас, в этом городе, никто никому не доверяет... Наше присутствие они использовали двоя­ко — во-первых, при виде нас бездомный убедился, что ему действительно больного надо убить, с больным лег­ко разделаться; во-вторых, в случае чего нас призовут в свидетели — подтвердить, что их друга убил без­домный.

— В свидетели?!

— А как же?

— А вдруг мы правду скажем, тогда как?

— Ах, Доменико! — доктор испуганно оглянулся. — Никогда впредь не упоминай этого слова здесь, в Камо­ре, да еще всерьез. Улыбайся.

Они шли, думая каждый о своем, и уже доносились нестройные звуки, извлекаемые дюжими, бодрыми музы­кантами из духовых инструментов... Музыка будущего...

— А как хоронят в Каморе?

— Как хоронят?.. Двояко, Доменико. Того бездомно­го, безродного сожгут как преступника, а второго уло­жат в дубовый гроб, предадут земле.

— А если... меня убьют?

— Не бойся, никому тебя в обиду не дам, никому. Ты мне что сын родной... А я всем нужен здесь, они и по-настоящему болеют иногда, не то что сегодня. И я им очень, очень нужен.

— Вы... вы старший брат Александро, да?

— Какого Александро? Пусть меня бросят к жагунсо, если обманываю. Брата у меня не было и нет... Впрочем, возможно, и есть, может быть, отец не дал когда-то где-то маху, но я представления не имею.

— Что такое жагунсо?

— Это особо опасные нижнекаморцы, их держат в одной камере, не кормят.

— А почему их держат в заключении?

— На волю выпускать крайне опасно.

— Неужели они хуже тех, что на свободе?

— Какое сравнение!

— А в заключении на что нужны?

— Устрашать народ. Брр...

— И постоянно держат взаперти?

— Иногда используют их. И не столь уж редко.

— Чем же они кормятся взаперти?

Петэ-доктор с горечью посмотрел на Доменико.

— Подбрасывают им кого-нибудь время от времени.

Было утро... Чудесное было утро. Подняв плечи, Зе шагал через лес, рассветный воздух приятно покалывал, вливался в душу, тихо стояли лошади. Шагал по вольно­му, еще малому Канудосу, сам уже вольный, не совсем еще, правда, но всему окрест хозяин, наравне со всеми, вместе со всеми владевший всем; была у него и река — сложив ладони горстями, блаженно ополоснул лицо и, умиротворенный рекой, жадно вбирал в себя все, чего ка­сался взор, но клочья ночного кошмара мучительно тре­вожили сознание, и Зе обхватил высокое дерево своими железными руками, подобрался, стал подниматься вверх, однако путь преградили ветви; он раздвигал их, нетерпе­ливо нащупывая другие, раза два подтянулся рывком и, почти достигнув верхушки, смущенно опустил голову — выше на ветке стоял веселый вакейро Мануэло Коста, тоже сильно смущенный... Зе стал рядом с приятелем, и оба забыли друг о друге — оба жаждали высоты, и тут, наверху, так дышалось легко! Смотрел Зе, смотрел на сверкавшие белизной кровли домов, с неведомой раньше теплотой взирал он на кровли чужих домов; в поле, склонившись к земле, женщины сажали капусту, а вдали на холме кто-то стоял, вгляделся — узнал Пруденсио. Без братьев был... Невесток с детьми вел с собой. И с других сторон подходили к Канудосу люди, необычно одетые — не сертанцы. Один был с длинным широким мечом... За­скорузлые ладони месили мягкую глину, к реке направ­лялся конселейро; скорбный, в темноразвеваемом одея­нии, Мендес Масиэл шел с неведомой вещью — сетью. Из домов выходили люди, на берегу позади конселейро собрался народ, ожидая чего-то необычного. А Мендес Масиэл со словами: «Еще до вас один человек пустил в реку семь рыб...» — закинул сеть и цепко потянул, отя­желевшую, из воды. Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса кинулись помогать — в прозрачной сети серебрились ры­бы....

— Сколько вас всех...

— Шестьдесят восемь, конселейро, — сказал Жоао Абадо.

И конселейро еще дважды закинул сеть, потом отсчи­тал потребное количество рыбы, остальную кинул обрат­но в воду.

— Каждому полагается по одной, — сказал он.— Отныне все будет делиться поровну между всеми — и детьми, и взрослыми.

— А что делают жагунсо с тем... брошенным к ним?

— Сначала убивают.

— А потом?..

— Не знаю... Ничего не знаю, Доменико, — доктор отвел глаза. — Люди много чего говорят, да язык без ко­стей. Поговорим о чем-нибудь другом...

— А кто стоит над этими жагунсо?

— Мичинио, мой Доменико.

ПЕРВЫЙ БОЙ

Орава солдат, согнувшись в три погибели, напрасно тщилась что-то выискать на песке, двести их было. Нехо­тя, лениво шарили, запуская руки в песок, — ныла спи­на, — копошились на карачках, иногда стукались голова­ми и не чувствовали, до головы ли было — из пестрой палатки, развалясь на боку, за ними грозно наблюдал лейтенант Наволе, укрытый от палящего солнца, а у вхо­да в палатку с широким ярким зонтом в руках торчал капрал Элиодоро и тоже следил за шарившей в песке бригадой.

— Нинчего не понимаю, совсем нинчего, — сказал надзиратель Наволе, припадая к здоровенной кружке. — Пончти все нпрондункты инзвели, а на нсленд енще не нанпали.

— Истина глаголет вашими устами, мой лейтенант, — услужливо поддержал его капрал Элиодоро и указал зон­том: — И мы как раз тут, у каатинги, потеряли их след. А через каатингу они не прошли бы.

— Нчто нты думаешь?..

— Должен иметься потайной ход... под землей, не будь хода, почему бы именно тут терялся след, спраши­вается, и возле каатинги костей нигде не видать, и плен­ника того, одного, тоже у каатинги потеряли. — Капралу не терпелось блеснуть умом, зачастил: — Правда, поражает то обстоятельство, что шест везде одинаково погружается в песок, и все же, не сомневаюсь, нападем на ход, мой лейтенант...

— Малость понренже, помедленней нговори,— поморщился лейтенант Наволе. — Ни нчерта не нпонял...

— Ход, говорю, мой лейтенант, где-то тут, многоле­тия великому маршалу.

— Мнонголентия...— пожелал и Наволе, погружаясь в раздумье, — Нкто нзнаент, нканк сонскунчилась по мне моя сманзливая Сунзи! Менчтаент, нждент.

А в далекой Каморе Сузи в самом деле мечтала о му­же — сидела скучная, говорила, зевая:

— Эх, хоть бы мой гнусавый Наволе был тут...

— На кой черт и какого дьявола сдался он тебе, ду­шечка? — поинтересовался бравый полковник Сезар, но не у Сузи — у спесивого предка на портрете.

— Только рискованную любовь признаю... — пояс­нила женщина, нежно обрывая лепестки с большой белой розы. — А какой риск в нашей любви и связи, если муж мой рыщет где-то у черта на куличках.

— Зато Стелла рядом, душечка моя, — обворожитель­но утешил бравый полковник, глядя теперь на люстру.

— А-а, брось, Стелла, Стелла... — отмахнулась Су­зи, — Дура она, неопасна.

— Ах да, Наволе твой кладезь ума, — оскорбился полковник.

А здесь, на подступах к каатинге, Наволе на четве­реньках заставлял ползать солдат да поглубже втыкать шест в песок.

— А нздорово унконконшили мы нтех — двух не­мых!

— Кого, пастухов? — просиял Элиодоро. — Да здоро­во, мой лейтенант! Здорово их устрашили, ха-ха-ха, пальцем не посмели шевельнуть.

— Ндронжали, нканк нбундто нзлы были на нас...

— Верно, верно, — Элиодоро хлопнул себя по бе­дру. — Струхнули, а братец их... как же его... тьфу — где он тут в списке... вот, Пруденсио, ушел, улизнул, ушел со всеми...

— Всенх нперенбьем, — уверенно пообещал Наволе и опять поскучнел. — Энх, моя Сунзи, нждент, наверно, нканк!..

Разрастался Канудос — возникали новые дома на бе­регу реки, прибывали новые люди; с младенцами на ру­ках, с суровой верой в душе, смущенно входили в за­ветный, желанный город; шли люди из Города ярма­рок — по зову души, шли из северных селений, задум­чивые, молчаливые; несли неведомый сертанцам карто­фель в больших, гнувших спины мешках, приходили семьями и в одиночку — покинувшие, покинутые... По­явился в городе и свой кузнец, разрастался Канудос, сно­ва и снова месили глину, на опаленных солнцем руках белела налипшая глина, и всех встречал — принимал Жоао, неколебимо верный своим обязанностям, разло­жив на колене бумагу, он хмурил и без того угрюмое ли­цо, настраивая прибывших на строгий лад, но никакой нужды в этом не было — люди вступали в глинобитный город смущенные, растерянные... А однажды ранним утром такой заявился тип, такой...