Леонид Зорин - Скверный глобус

— Ух ты, какое у нас самолюбие. Не дуйся. Ты и сейчас расплатился. Кто спорит? Труженик, работяга.

И вдруг сказала:

— Должно быть, думаешь: откуда ты такая зубастая? Это не я, это возраст зубастый. Ну да, сорок два года — баба-ягода. Это все шуточки, утешение. На самом деле — последний звонок. Я потому тебе и сказала: время всего на земле дороже, любезный Герман.

— Полезный Герман, — заметил он неожиданно резко.

Его досада не проходила. Не на нее, на себя самого. И не на женскую озабоченность — на давешнюю ее насмешку.

Она изумилась.

— И впрямь обиделся.

— Какие тут могут быть обиды? Я только рад, что могу быть полезен. И Коновязову. И Павлу Глебовичу. Теперь жене его пригодился.

Она рассмеялась:

— А ты не жалей себя. Возможно, и я тебе пригожусь.

Пакуя в чулок могучую ногу, спросила:

— Прорезался Коновязов?

— Увидимся на этой неделе.

Она кивнула.

— В преддверии встречи. Придется ведь потрясти харизмой, погарцевать соображениями. Стало быть, следует подзаправиться.

Лецкий помедлил, потом спросил:

— А с кем он встречается?

— Все тебе выложи. Ну ты и фрукт — с норовом, с гонором. Конечно, цену себе надо знать, но не забудь подстелить соломки. С Мордвиновым встреча, с Матвеем Даниловичем. Нечего поднимать бровищи. Партия, прежде всего, — это касса.

Лецкий задумался, даже не сразу втянул свою голову в свитерок. Потом он осторожно спросил:

— А как же — ваш муж?

— А что — мой муж?

— Он ведь — под другими знаменами.

Она сказала чуть утомленно:

— Мой муж, он — государственный муж. А государственные мужи в одну корзину яиц не кладут.

Лецкий сказал:

— И жены — тоже.

Она согласилась.

— Само собой. Я — половинка, треть, четвертушка. А все же любая жизнь — отдельная. И с этим ничего не поделаешь. Закон природы, прекрасный Герман.

Смеясь, взлохматила ему голову и вдруг неожиданно посуровела:

— Чем горка выше, тем воздух реже. Сосет под ложечкой и подташнивает.

— Сочувствую, — отозвался Лецкий.

Его настроение поднялось. Он обнял ее. Она благодарно прижала к его губам свои. Потом вздохнула:

— Все суетятся. Мужья — в кабинетах, жены — в постелях. Но кто бесстыдней — еще неизвестно. Чего я только за эти годы не навидалась и не наслышалась. Но хуже всего эти тосты во славу и клятвы в дружбе. Верной и вечной. Все — шелупонь и мутотень.

Ее откровенность его даже тронула. По-своему хочет ему добра. Он медленно повторил:

— Мордвинов… А я-то думал: с его делами ему — не до нас. Недоступен. Аскет.

Целуя его, она шепнула:

— Аскет. Но на каждого аскета, как говорится, — своя дискета.

Потом он снова стоял у окна. Рассеянно провожал глазами синюю лодочку — вот она плавно вкатилась под арку, вот она скрылась. Сосредоточенно размышлял, словно раскладывал и утрамбовывал все, что услышал за этот час.

В сущности, нового было немного. Что партии не существуют бесплатно, он понимал и без подсказки. Но имя Мордвинова вносило во всю коновязовскую затею некую особую ноту. Итак, Вседержитель, финансовый бог, спускается из своей поднебесной, почти неправдоподобной империи, чтоб поучаствовать в наших забавах. Изволит кинуть златую гирьку на чашу весов, чтоб она качнулась в необходимом ему направлении. Мог бы найти рысака попородистей, чем лидер новорожденной партии.

А впрочем, более чем вероятно, что я к Коновязову несправедлив. Возможно, что он не столь однозначен и за жердеобразной фигурой, за тенором, переходящим в фальцет, скрываются некоторые потенции. Не станет же всемогущий магнат попусту тратить время и средства, добытые в жизнеопасных трудах. Не зря же в тени мерцает Гунин. Заваривается крутая каша.

А лидер, бесспорно, себе на уме. Почти снисходя, мимоходом, небрежно, словно давая шанс отличиться, вербует послушного Германа Лецкого, чтоб въехать в свой рай на его горбу. На этом бескорыстном горбу. Отменно складывается судьба. Все скопом тебя норовят использовать. Сначала ты воспеваешь сановника. Потом ублажаешь жену сановника. Теперь потрудись на его компаньона. И все это делается с улыбкой. С медвежьей лаской, с медвежьей грацией. С медвежьей подковерной сноровкой. С медвежьей хваткой. Мои поздравления.

Он распалял себя еще долго. Врожденная южная неуспокоенность, которую он старательно пестовал, неутомимо стучащий мотор, подпитывавший его непоседливость, на сей раз сыграли с ним злую шутку, вели разрушительную работу. Ближайшие ночи провел он худо, сны были рваные, клочковатые, они обрывались, едва начавшись. Даже надежный контрастный душ, с которого начинался день, не мог вернуть ему равновесия.

Его раздражение умножало и то, что полновесных идей, способных заразить Коновязова и тех, кому Коновязов понадобился, в общем-то не было и в помине. С досадой и горечью он ощущал свое неожиданное бесплодие. Закономерное состояние. Идеи, напоминал себе Лецкий, рождаются в духоподъемной горячке, в счастливой и веселой готовности внезапно удивить этот мир и оплодотворить его почву. Этой потребности нынче не было.

Его настроение не укрылось от острого взгляда старухи Спасовой. За традиционной чашечкой кофе осведомилась хриплым баском:

— Что закручинился, попрыгун? Сам ли кого ушиб ненароком или тебя недооценили?

Лецкий вздохнул:

— Всего хватает. И я не умею держать дистанцию, да и реальность слишком приблизилась.

— А чем она тебе не по вкусу? Если, конечно, оставить в сторонке несовершенство этого мира? Намедни тебе нанесла визит моторизованная дама. Это не повод для ламентаций.

— Все видите, — буркнул он недовольно.

— Вижу, как дама входит в подъезд, слышу, как звонит в твою дверь, — ласково согласилась Спасова. — Еще одну чашечку?

— Наливайте. Дело не в даме. Хотя и в ней. Скажите мне правду и только правду — я, в самом деле, похож на лоха?

Она деловито его оглядела.

— Нет, не похож. Моторен. Успешен. Развит хватательный инстинкт. Ноздри раздуты и подвижны — принюхиваются к нашим окрестностям. Кроме того, поджар, быстроног. Что отвечает законам профессии. Сама профессия очень гражданственна — печешься о нравах и общем благе. А также о тех, кто стоит на страже вышеупомянутых ценностей. То бишь карает и изолирует.

— Вы, как мне кажется, проголодались. Вот и решили мной закусить. Сидите величественная, как Ахматова, и жалите в уязвимое место. Я сам хочу жить, как Пастернак.

— Ах, в самом деле?

— А разве нет? Быть заодно с правопорядком.

— Ну как же! Воспеваешь Фемиду с ее пенитенциарной системой. Мы славно распределили рольки. Анна всея Руси с Борисом. Все правильно. Так жили поэты.

— Ну, поскакали.

— Нет, унялась. Пей кофе, Герман. Нет, ты не лох. Не зря же вчерашняя амазонка приехала к тебе оттянуться. Сейчас я тебе налью ликерчика. Какие ж заботы у человека, который в ладу с правопорядком?

Стиль общения был выбран и принят. Шутливо поклевывали друг друга. При этом — не всегда безобидно. Особенно доставалось Лецкому. За прожитый век в кладовке старухи скопилось и желчи и перца вдосталь. Но Лецкий позволял ей и то, чего бы никому не позволил. Похоже, что ощущал потребность взглянуть на себя сторонним взглядом. Тем более чувствовал: взгляд — не сторонний, в старухином сердце занял местечко.

И тут он был прав. Ядовитая Спасова вряд ли бы в этом себе призналась, но Лецкий по-своему замещал того, о ком думать она опасалась. Ночью, когда стоишь у окна, смотришь на черный беззвездный полог, плотно опущенный на столицу и улицу Вторую Песчаную, видишь всех тех, кто умело отщипывал от старившейся души по кусочку, обычно и возникает лицо уплывшего от тебя человека. Думать о нем небезопасно. В эти минуты мысль о соседе, бойко вальсирующем по жизни на волоске от нерукопожатности, внезапно оказывалась спасительной. Почти изнурительный ригоризм в эти мгновения отступал, давал слабину, незаметную трещинку — в непробиваемом стекле есть, как известно, коварная точка. Надобно только в нее попасть.

— За вас, Минерва дома сего, — Лецкий опустошил свою рюмку. — Самое скверное: ваша правда — меня готовы уестествить.

— Ну что же, ты — сын своего народа.

— Если бы! Я себя ощущаю, словно я дочь своего народа.

— Без разницы. Пора уже знать: «народ» — это слово женского рода. А женщины — уж такие создания. Они подчиняются кулаку, а любят ушами — возьми, например, нашу соседку Веру Сергеевну. Супруг Геннадий ее поколачивал, она это жертвенно терпела. Пока его не увели альгвазилы.

Лецкий лояльно развел руками.

— Он посягнул на щит державы.

— Неважно. Благодаря репрессалиям, плакучая ивушка стала свободна. Она разогнулась и оценила жолудевский виолончельный бас. О чем ты думаешь столь напряженно?

Лецкий отозвался не сразу. Долго смотрел на полый сосуд, зажатый в пальцах, потом осторожно поставил его на круглый столик, победоносно взглянул на хозяйку.