Леонид Зорин - Скверный глобус

Да, вот она, жизнь. Чтоб убедиться, он вновь провел осторожной ладонью по долгому послушному телу приникшего к нему существа и понял, что его неприкаянность впервые за столько лет отступила. Представил себе, как спят москвичи в притихших домах, за темными окнами. И ощутил свою родственность с ними.

— Ванечка, до чего же вы чудный, — чуть слышно прошелестела женщина.

Проснулся, дивясь и ликуя: немыслимо! Такая легкость — впору взлететь, и вместе с тем переполнен счастьем. Так страшно — только б не расплескать.

И потекли их медовые дни.

Осень пришла в Москву незаметно. Небо над городом стало безрадостным. Ветер — назойливым и пронзительным. Люди застегнулись и спрятались. Лица нахмурились и озаботились. Минул бесследно сезон легкомыслия. Делу — время, потехе — час.

Правда, осталась светская жизнь. Однако ведь и она в свой черед весьма существенная часть дела. Каждое сборище — это подиум, смотр сегодняшних игроков, а заодно — оценка и выбор самых надежных из соискателей. Здесь о себе напоминают, завязывают и укрепляют связи и, походя, с тренированной грацией решают скопившиеся проблемы.

В отеле «Марриотт» на Тверской посольство сопредельной страны давало прием в честь прибывшего гостя — вице-премьера, который к тому же возглавлял и министерство юстиции. Было достаточно многолюдно. В длинном и вместительном зале у тесно заставленных снедью столов толпились дамы и господа. И голоса их, ничем не связанные, сливались удивительным образом в единый несмолкающий хор.

Среди приглашенных с фужером в руке, с миниатюрной тартинкой — в другой мелькал высокий поджарый брюнет с остроугольным подбородком, и цепким, словно охотничьим взглядом. Перемещался от группы к группе, кому улыбался, кому кивал, с кем задерживался на две-три минуты. В его свободной, размашистой пластике сквозили открытость и добродушие — не сразу угадывалась пружина, готовая в нужный момент разжаться.

Отхлебывая из фужера по капельке, он плавно, но вместе с тем энергично и ловко поворачивал шею, орудуя ею, как ладно пригнанным и безошибочным инструментом. Знакомых лиц оказалось немало. Он точно выхватывал их из толпы, привычно отмечал и фиксировал, внимательно провожал глазами. Вот группа вальяжных функционеров, не только откликнувшихся на приглашение, но и почтивших своим присутствием, вот очень популярный артист с лицом государственного мужа, похожим на бронзовую медаль, вот насупленный издатель — редактор независимого органа мысли, вот плотный хирург в генеральском мундире, вот генерал Кривоколенов в отлично сшитом черном костюме, вот знаменитая балерина с лебяжьей шеей, со скорбным ликом и странно вывернутыми ногами и много других, хорошо известных по телевидению и газетам.

Со стороны Герман Лецкий казался почти отсутствующим и расслабившимся, но впечатление это было не только поверхностным, но и обманчивым. Завтра, когда старуха Спасова нальет ему чашечку черного кофе, тогда он и отпустит себя. Старуха осведомится своим хриплым, простуженным басом: «Ну как, попрыгун? Людей посмотрел, себя показал? Всласть нагляделся на истеблишмент? Да, мир, в котором соблазн греховен, устроен изначально неверно. Сочувствую тебе от души». Он рассмеется и тоже скажет что-нибудь схожее, вольтерьянское, с достойным диссидентским оттенком. Но нынче и здесь он не просто кайфует, не просто наблюдает Москву, жующую, пьющую и фланирующую, производящую ровный гул, он чувствует себя на работе.

Он ненамеренно и не задумываясь автоматически отмечал на лицах приглашенных гостей некое общее выражение — неуходящую напряженность. Укрыть его не могли ни улыбки, ни возбуждение, ни приветливость. И это общее, точно резинкой, стирало различие между ними, больше того, стирало различие между мужчинами и женщинами. Лецкому чудилось, что он видит один непомерно разросшийся лик с застывшей на нем неясной ухмылкой. Только на считаные мгновенья эта громадная физиономия вдруг распадалась на множество лбов, множество губ, щек и носов, на лысины, седины, кудряшки. От этого становилось тревожно и даже чуть страшно, не по себе. Он подсознательно избегал столкнуться с собственным отражением в зеркальном стекле — вдруг не узнает? Увидит такую же гримасу.

— Кого разыскиваете сегодня? — спросил его немолодой мужчина, хозяйски оглядывавший толпу. В его снисходительной интонации Лецкому, сколь ни странно, почудилась некая ревнивая нотка.

— Он нас не видит, не замечает, — царственно протянула женщина. — Мы не попали в поле зрения. Вознесся, сразу видно, вознесся.

Это была безусловно эффектная, чуть полноватая блондинка лет сорока — сорока двух, угольноглазая, большеротая, с грозно раздвинутыми ноздрями. Супруг ее — Павел Глебович Гунин, «столп юстиции», как писал о нем Лецкий, веско согласился с женой:

— Вознесся, вознесся, рукой не достать.

— Вот и вы за Валентиной Михайловной, — Лецкий воздел протестующе руки, — с какого рожна мне возноситься? Ни в чем не замечен, ни в чем не повинен, не рекордсмен и не шоумен, не автор песен, подхваченных массами, и даже — не народный избранник.

— Все впереди, — сказал Павел Глебович. — А на ловца-то и зверь бежит.

— Готов служить, но какой же я зверь?

— Звереныш, — негромко сказала Гунина.

Лецкий не спорил. Пусть будет так. Гунин обрисовал суть дела. Маврикий Васильевич Коновязов, лидер недавно созданной партии под звучным именем «Глас народа», нуждается в таком человеке, как Герман Анатольевич Лецкий. Мобильном, напористом, с острым пером. И фонтанирующим идеями.

Сам Лецкий об этом проекте слышал и не придал ему значения. Партии возникали нередко, но исчезали ничуть не реже, а если они, бывало, задерживались на политическом ристалище, то выглядели как тяжкий брак, сил не хватает даже на то, чтоб сбросить надоевшую ношу.

Однако предложение Гунина, обычно державшегося в сторонке, само собой, не могло быть случайным. Стало быть, партия «Глас народа» понадобилась серьезным людям и пользуется их покровительством. В чем смысл ее возникновения — забрать ли чьи-либо голоса или отдать их третьей силе — это, в конце концов, несущественно. Но то, что Гунин к нему обратился, и то, как он о нем отозвался, было и приятно и лестно.

— А вот и сам Маврикий Васильевич, — Гунин отечески улыбнулся. — Сейчас мы вас сведем воедино.

Приблизился очень тощий шатен, сурово дожевывавший тарталетку. Он настороженно озирался. Гунин представил Германа Лецкого.

— Тот самый талантливый вепрь прессы, который вам жизненно необходим. Вы в этом сразу же убедитесь.

Гунина поддержала мужа и усмехнулась:

— Звереныш прессы.

— Рад встрече, — произнес лидер партии. — О вас и впрямь хорошо отзываются.

Когда они остались вдвоем, он озабоченно продолжил:

— Надеюсь, вы человек азартный. Без этого делать в политике нечего.

— Я не политик, но я азартен, — весело откликнулся Лецкий.

— Здесь говорить подробно не будем. Не та обстановка. Полно любопытствующих. А побеседовать есть о чем. Вы говорите, что не политик. Распространенная декларация. Причем заявляют так не из скромности, а с этакой, знаете ли, бравадой. Этакий интеллигентский бонтон. Вы, мол, усердствуйте, суетитесь, а я — с колокольни, из поднебесья — буду на вас с улыбкой поглядывать. Надеюсь, что вы — не из таких.

Лецкий заверил его:

— Нисколько. Профессия моя — не такая, чтоб быть небожителем. Я — земной.

— Вот и отлично, — сказал Коновязов. — Нам нужно расшевелить людей. Заставить прислушаться к себе. Добиться того, чтоб они увидели и разглядели: у «Гласа народа» — необщее выраженье лица. К несчастью, пред нами неповоротливая, громадная, пассивная масса, словно утопленная в быту. Она существует, если хотите, практически на эмоциональном нуле. Не упрекаю этих людей — они замордованы заботами. Но наша обязанность их встряхнуть и объяснить им, что «Глас народа» — это и есть их родная партия, что это партия трудолюбивых и обездоленных муравьев, затюканных нелегкими буднями.

Маврикий Васильевич нервным движением смахнул с усов застрявшие крошки и требовательно взглянул на Лецкого.

— Это нелегкая задача. Но с нею необходимо справиться.

Они обменялись телефонами. Лецкий вышел на длинную галерею — отсюда можно было увидеть раскинувшийся под ней зимний сад.

— Пообщались?

Рядом дымила Гунина.

— Устала, — пожаловалась она. — Стою, смолю, слегка расслабляюсь. Часто ходите на эти толкучки?

Он осторожно сказал:

— Случается.

— На кой они вам? — спросила она. — Или нравится? Я хожу по обязанности. Для соблюдения протокола. Гунину надлежит быть с супругой. Но вы, как я знаю, свободная пташка. Не муж какой-нибудь важной дамы.

Лецкий пожал плечами:

— Работа.

— И что же это у вас за работа? Глазеть на все эти пиджаки?