Айрис Мердок - О приятных и праведных

В смятении он огляделся вокруг. На письменном столе поверх стопки бумаг лежало стеклянное французское пресс-папье. Дьюкейн взял его и ловко бросил ей в подол. И в тот же миг увидел, что она разразилась слезами.

— Что с вами, моя радость?

Отпихнув с дороги столик, Дьюкейн опустился возле Мэри на колени. Он тронул ее колено.

Мэри высморкалась, придерживая пресс-папье в складках юбки.

— Джон, вы сочтете, что я сошла с ума, но можете не беспокоиться. Я должна вам что-то сказать. Просто не могу уйти без этого. Я ведь по-настоящему не любила Вилли. То есть, я его очень любила и люблю, но это не то. Любовь — страшная вещь, ее ни с чем не спутаешь. Зря я заговорила об этом, у вас есть девушка и вы были всегда так добры ко мне, зачем я буду вас напрасно волновать — я собиралась ничего вам не говорить, честно, и если б вы сами не…

— Мэри, да о чем это вы?

— Я люблю вас, Джон, влюбилась, ничего не поделаешь! Сама не рада — знаю, что это выглядит неправдоподобно и вы, чего доброго, не поверите, но это факт, к сожалению. Обещаю отнестись к этому благоразумно, не докучать вам, не рассчитывать, что мы будем видеться, — впрочем, теперь у вас пропадет всякая охота видеть меня. О Боже…

Она спрятала лицо в носовой платок.

Дьюкейн встал. Он подошел к окну и постоял, глядя на замечательные герани и замечательные машины, на вечернее синее небо, где замечательные самолеты снижались на подлете к лондонскому аэропорту. Он постарался говорить нормальным голосом:

— Мэри, вы действительно идете с кем-то обедать?

— Нет. Это я так. Простите, Джон, ухожу.

— Я предлагаю вам остаться и обсудить ситуацию, — сказал Дьюкейн. — Еды в доме достаточно, а у меня и вина припасена бутылочка.

— Что тут обсуждать… От этого станет только хуже. Говорить не о чем. Просто я вас люблю. Этим все сказано.

— Этим сказана половина, — сказал Дьюкейн. — Может быть, за обедом я сообщу вам вторую половину.

Глава сороковая

— Это то самое и есть?

— Да.

— Все было правильно, ты уверен?

— Господи, еще бы!

— Так вот, мне не нравится.

— Девочкам первый раз всегда не нравится.

— Возможно, я лесбиянка.

— Глупости, Барби. Ну хоть немножко-то понравилось?

— Если только самое начало.

— Ах, Барб, ты — чудо, я тебя боготворю!

— Мне что-то упирается в спину.

— Надеюсь, ты лежишь не на моих очках.

— Паршивые очки!.. Нет, это просто ветка.

— На тебе отпечатались повсюду листики плюща. Так красиво!

— До чего же ты оказался тяжелый, Пирс!

— Я после и сам ощутил свою тяжесть. Навалился на тебя каменной глыбой, и доволен.

— Ты уверен, что у меня не будет ребенка?

— Уверен.

— Думаешь, мне это постепенно будет больше нравиться — так же, как нравится тебе?

— Больше нравиться — будет. Так же, как мне, Барби, — никогда. Я был в раю.

— Ну спасибо, хоть кто-то доволен.

— Барб, моя золотая…

— Ладно, ладно. Ты считаешь, мы плохо поступили?

— Нет. Раз мы любим. Мы ведь любим друг друга, да, Барби?

— Да. Но бывает, что это все равно нехорошо.

— Бывает. Только у меня нет такого чувства. Есть чувство, будто весь мир на нашей стороне.

— И у меня такое же.

— Ты не жалеешь, не возненавидишь меня после этого?

— Нет. Это должно было со мной случиться, и я рада, что случилось вот так.

— Я столько мучился от любви к тебе…

— Я не могла бы это сделать ни с кем другим. Потому что мы знакомы так близко, ты мне прямо как брат.

— Барби!

— Ну, ты понял, что я хочу сказать. Пирс, миленький, я теперь смотрю на твое тело совсем другими глазами, оно такое чудесное!

— А для меня вообще загадка, что девушки находят в нас хорошего. Мужчины по сравнению с вами сработаны так грубо, непристойно, топорно!.. Ты, между прочим, не озябла?

— Нет, ничуть. Какая жаркая ночь! Луна какая огромная…

— Она так близко, — кажется, рукой достанешь.

— Слышишь сову? Прелесть, правда? Пирс…

— Что?

— Мы, по-твоему, когда-нибудь будем спать с кем-то еще?

— Нет, а вообще, Барб, понимаешь, мы совсем молодые, так что…

— Ты уже думаешь о других, ничего себе!

— Ой, Барби, только не отодвигайся, прошу тебя, не отнимай руку! Я люблю тебя, девочка, ты же знаешь, что я тебя люблю!

— Возможно. Вел ты себя по отношению ко мне достаточно противно.

— Больше не буду, обещаю. Ты тоже вела себя противно.

— Я знаю. Давай, Пирс, будем действительно любить друг друга. В хорошем смысле.

— Давай. Это будет нетрудно.

— Это будет как раз нелегко. Можно бы, пожалуй, пожениться, когда ты сдашь последние экзамены.

— Ну, чересчур торопиться не стоит… Не убирай руку, пожалуйста…

— Когда мы сможем это повторить? Завтра?

— Завтра не получится. Мне надо ехать к Джеффри Пембер-Смиту.

— А отложить нельзя?

— Да нет. Тут, видишь, случай, когда яхта будет…

— Но как же я? Ты, вроде бы, меня любишь?

— Конечно люблю, Барби! Но яхта — это тоже важно…

— Ну и ну! Я буквально остолбенела!

— Я тоже.

— Насколько же Мэри себе на уме! И главное — после всей этой истории с Вилли…

— Кейт, детка, насчет Вилли ты определенно поспешила с выводами. У Мэри никогда не было особой уверенности.

— Может быть. Но о том, чтобы заграбастать себе Джона, уж точно и речи не было.

— А вдруг это Джон ее заграбастал?

— Э нет, Октавиан, это ее рук дело. Должно быть, это пришло ей в голову, когда у нее не выгорело с Вилли. Решила заполучить хоть кого-нибудь. Будем надеяться, они об этом не пожалеют.

— Наверняка не пожалеют.

— Уж очень ты сегодня добренький, Октавиан!

— Что ж, согласись, мы должны его простить.

— Конечно, мы его прощаем! Просто это немного внезапно.

— Да, какой-то брачный сезон наступил, прямо скажем.

— То Ричард с Полой, то вот теперь — новый гром среди ясного неба!

— Джон, безусловно, своеобразен в качестве миротворца.

— Ты полагаешь, это он постарался насчет Полы с Ричардом? Сомневаюсь. Я, признаться, такого мужа, как Ричард, не пожелала бы себе ни за что на свете!

— А Пола, сколько можно судить, довольна. Думаю, они будут счастливы. Они прошли через самое худшее, и они отчаянно влюблены.

— Твоя вселенская благость, Октавиан, начинает давить мне на психику.

— Прости, родная. Потушить свет?

— Да, теперь луна видна во всей красе — какая большущая!

— Точь-в-точь гигантский абрикос.

— Сову слышишь?

— Да. Прелесть, правда?

— Ты не знаешь, где Барби? Она не попадалась мне на глаза после обеда.

— Спать легла, должно быть.

— Пирс как будто слегка угомонился, слава богу. Завтра едет погостить к этим Пембер-Смитам.

— Да. Барб, надо думать, это примет с облегчением. А близнецы долго еще пробудут?

— По крайней мере неделю. Пола в Челси затеяла ремонт.

— Выводит чуждый дух, полагаю.

— Производит дезинфекцию. В чем, кстати, вероятно, есть реальная надобность. Как, между прочим, фамилия того человека — ну помнишь, который покончил с собой у вас на работе?

— Радичи.

— Ты, кажется, говорил, что с ним, как считает Джон, был неким образом связан Ричард?

— Выяснилось, что за этим ничего нет, — во всяком случае, ничего существенного. Оба, если не ошибаюсь, водили знакомство с одной и той же девицей.

— А почему Джон подал в отставку — не от сознания, что провалил расследование?

— Нет, не думаю. Его доклад был немного схематичен, так ведь и в деле не обнаружилось ничего нового.

— Тогда почему же?

— Хочет вернуться к своей научной работе, заняться опять преподаванием, возможно. Он уж который год поговаривал об отставке.

— Видимо, захотел перевернуть страницу, начать новую жизнь и прочее.

— Надеюсь, приезжать сюда будет по-прежнему — то есть будут, я хочу сказать.

— Будем считать, что и я тоже надеюсь. Октавиан, я должна найти новую экономку. Нам это по карману?

— Да, мой ангел. Но постарайся не обидеть при этом Кейси.

— Катись эта Кейси… Ладно, я постараюсь. Допустим, догадается она, если указать в объявлении, что требуется старшая горничная? Ах, Октавиан, какая тоска, весь наш дом распадается, все куда-то уезжают…

— Солнышко, ты скоро заведешь себе новых.

— Кого это — новых?

— Людишек, я имею в виду.

— Как не стыдно говорить мне гадости?

— Только не останавливайся, любовь моя…

— Бессовестный ты старый сластолюбец! Я все-таки никак не успокоюсь насчет Джона и Мэри… Не может он, на твой взгляд, быть из тех гомосексуалистов, которые женятся, чтобы доказать себе, что они нормальны?

— По-твоему, если он сумел худо-бедно устоять против тебя, стало быть, — непременно гомосексуалист?