Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир

— Какую музыку?

— Да какая есть. От нее чувствуешь… даже не знаю, она успокаивает. Люблю слушать оркестр. У тебя есть оперная музыка?

— Боюсь, нет. Тебе нравится опера?

— Все мои сбережения. Хожу в Мет, когда только могу. Воспаряю. Туфли сброшу и уже лечу.

Клэр поднялась и отошла к проигрывателю. Мне не было видно конверта пластинки, которую она достала. Протерла виниловый диск мягкой желтой тряпочкой и аккуратно опустила на него иголку. Она все делала так, словно это что-то необыкновенное, необходимое. Комнату наполнила музыка. Глубокие, бравурные звуки рояля: молоточки, с силой бьющие по струнам.

— Он русский, — сказала Клэр. — Может пальцы растянуть на тринадцать клавиш.

В тот день, когда мой второй муж нашел себе билетик на поезд, несущийся к забвению, я не сильно расстроилась. В любом случае, шляпа всегда малость болталась у него на голове. Встретил девицу помоложе, собрал вещички и оставил меня с тремя сыновьями и видом на автостраду Диган. Я не переживала. Глядя вслед, я думала, что никому нельзя быть таким одиноким, как он. И меня не лишило духа ни встать и закрыть за ним дверь, ни гордость свою проглотить, получая ежемесячный чек.

Бронкс. Одуряющая жара летом, лютый холод зимой. Мои мальчики носили бурые охотничьи кепки с наушниками. Потом они выбросили кепки и отрастили собственные шапки. Прятали карандаши в прическах. У нас были свои радости. Помню, как-то летним вечером мы вчетвером отправились в «Фудлэнд» и, чтобы остудиться, гоняли на тележках взад-вперед мимо рядов с замороженными продуктами.

Только войне удалось поставить меня на колени. Вьетнам ворвался в наш дом и забрал всех троих у меня прямо из-под носа. По одному выдернул мальчиков из кроватей, разметал простыни и объявил: Эти трое мои.

Однажды я спросила у Кларенса, почему он решил поехать, и сын сказал мне пару слов насчет свободы, но, в сущности, он отправился на войну только из-за скуки. Брэндон и Джейсон сказали примерно то же, когда в почтовый ящик упали их повестки. Единственная почта, которую никому не хотелось украсть. Почтальон таскал на себе тяжелые мешки уныния. В те годы героин заполонил все этажи многоквартирных домов, и я решила, что мои сыновья правы, если хотят вырваться на свободу. Слишком много детей корчилось на улице, вены исколоты, ложки торчат из карманов рубах.

Я словно распахнула перед ними окна: пора лететь, дети, в добрый час. Они расправили крылья. Ни один не вернулся назад.

Каждый раз, когда я отращивала ветку приличного размера, налетал ветер и ломал ее.

Все дни напролет я сидела в гостиной, смотрела мыльные оперы по телевизору. Наверное, я ела. Думаю, этим я и занималась. Ела все, что попадало под руку. В одиночестве. Обложилась пакетиками «Велвиты»[164] и соленых крекеров, изо всех сил старалась не вспоминать, переключала каналы, сыр и крекеры, только бы воспоминания не успели нагнать меня. Я смотрела, как разбухают лодыжки. У каждой женщины свое проклятие, и я думаю, мое не хуже иных.

В итоге в свои объятия нас принимает музыка. Сильный, красивый голос — единственное, в чем я находила утешение. Прожитые годы, спрессованные в звук. Каждое воскресенье я стала слушать радио, а все деньги, которыми правительство пыталось заглушить мою скорбь, тратила на билеты в Метрополитэн-опера. В моей комнате словно поселилось множество голосов. Музыка лилась из окон по всему Бронксу. Порой я так громко включала проигрыватель, что соседи жаловалась. Тогда я купила наушники. Огромные, на полголовы. В зеркало старалась не смотреть, но музыка служила мне лекарством, заглушала боль.

Тем вечером тоже — я сидела в гостиной у Клэр, и музыка омывала меня; это не была опера, мы слушали рояль, и такое удовольствие было мне в диковинку, поразительно.

Мы прослушали три или четыре пластинки. В конце дня или в начале вечера, не скажу точно, я открыла глаза, а Клэр укутывает мне колени легким покрывалом. Она снова уселась на белых подушках дивана, поднесла к губам стакан.

— Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось? — спросила Клэр.

— Чего?

— Я бы с удовольствием выкурила сигарету, вот прямо здесь, в комнате.

Она зашарила по столу, отыскивая пачку.

— Муж терпеть не может, когда я курю дома.

Клэр вытащила сигарету. Вставила в рот не тем концом, и мне показалось, сейчас она так ее и прикурит, но она рассмеялась и перевернула ее. Спички, оказалось, намокли и не хотели загораться.

Оторвавшись от спинки дивана, я поискала и нашла другую картонку спичек. Клэр коснулась моей руки.

— Кажется, я слегка захмелела, — сказала она, но голос ее был ясен.

Тогда, в ту самую секунду, у меня возникло страшное чувство — что она может наклониться ко мне и попытаться поцеловать или сделать еще что-нибудь не менее дикое, из тех вещей, о которых иногда читаешь в журналах. Все мы, бывает, теряем контроль. Внутри опустело, по телу словно пробежал холодный ветерок, но ничего такого не случилось. Клэр просто откинулась назад и выпустила струйку дыма в потолок, и нас обеих вновь затопило музыкой.

Чуть погодя она накрыла стол на три персоны и разогрела рагу из курицы. Несколько раз прозвонил телефон, но она не сразу сняла трубку. «Наверное, муж немного задержится», — сказала она.

После пятого звонка она ответила. До меня донесся мужской голос, но слов было не разобрать. Клэр прижала трубку к себе, и я слышала, как она шепчет: Дорогой, и Солли, и Люблю тебя, но разговор был коротким и резким, словно она одна говорила, и у меня даже возникло странное ощущение, что человек на другом конце линии молчал.

— Он в своем любимом ресторане, — сказала Клэр, — отмечает удачное слушание с окружным прокурором.

Меня это нисколько не расстроило, я вовсе не хотела, чтобы этот строгий мужчина сошел сейчас со стены и попытался подружиться со мной, но в глазах у Клэр появилось далекое, отстраненное выражение, словно ей было нужно, чтобы ее спросили о муже, и поэтому я так и сделала. Она пустилась в долгий рассказ о бульваре, по которому решила прогуляться, и о юноше в белых брюках, который шагнул навстречу, как он дружил с каким-то известным поэтом, как на выходных они вместе ездили в Мистик, в маленький ресторанчик, где он пробовал разные сорта мартини; она все говорила и говорила, устремив взгляд к входной двери, дожидаясь его возвращения.

И тогда меня посетила мысль: как это все, должно быть, странно, увидь нас кто-то со стороны, — то, как мы сидим за неспешной беседой, а за окнами медленно гаснет свет.

Не могу вспомнить, как меня угораздило наткнуться на то маленькое объявление на последней странице «Виллидж войс». Я ведь не питала к этой газете каких-то особых чувств, но однажды она просто попалась мне на глаза, как оно бывает, там-то я и углядела объявление Марши; как ни странно, это Марша дала то объявление, подумать только. Я уселась написать ей письмо за маленький столик на кухне и сочинила пятьдесят или шестьдесят вариантов. Все объясняла и объясняла о своих мальчиках, бог знает сколько раз, писала о том, что я цветная, живу в плохом месте, но стараюсь держать дом в чистоте и порядке, что у меня было трое сыновей, и что я дважды была замужем, и что на самом деле мне хочется вернуться назад в Миссури, но пока не могу найти ни повода, ни мужества, как я была бы рада встретиться с другими людьми, на чью долю выпало то же, что и мне, какая это была бы честь для меня. Всякий раз я рвала письма в клочья. Они попросту никуда не годились. И в итоге написала только: Здравствуйте. Меня зовут Глория, и я тоже хочу встретиться.

Наверное, было уже где-то десять часов, когда муж Клэр распахнул дверь нетвердой рукой. И прямо вот так и крикнул из коридора: «Милая, я дома!»

В гостиной он замер и округлил глаза; можно подумать, ошибся дверью на лестнице. Захлопал по карманам, точно ожидая наткнуться на другую связку ключей.

— Что-то случилось? — спросил он у Клэр.

Он был очень похож на собственный портрет, только чуть постарше и без рамы. Галстук немного сбит на сторону, но рубашка застегнута до самого подбородка. Блестит большая лысина. В руке — кожаный портфель с серебряной пряжкой. Клэр представила меня, и ее муж, собравшись, прошел через комнату пожать мне руку. Слабое дуновение винных паров. «Рад знакомству», — сказал он, явно недоумевая, с чего бы ему радоваться, но сказал все равно, просто из вежливости. Теплая, пухлая рука. Поставил портфель к ножке стола и насупил брови, завидев пепельницу.

— У вас что, девичник? — спросил он.

Клэр поцеловала мужа высоко в щеку, у краешка глаза, и ослабила узел на его галстуке.

— Ко мне приходили подруги.

Он поднял опустевшую бутылку из-под джина, поднес ее к свету.