Джон Бэнвилл - Неприкасаемый

На этот раз машину вел Бой, его большой белый автомобиль пожирал милю за милей. Когда пересекали реку, я опустил стекло и внутрь шумно ворвалась ночь. Взглянув вниз, увидел пришвартованный красный корабль и что-то из увиденного — бархатистая темень, вздутая неспокойная река, этот залитый светом корабль — заставило вздрогнуть, и я вдруг с необычайным волнением представил прожитую жизнь — прекрасную, трагическую, обреченную. Потом мы миновали мост и снова нырнули в лабиринт складских помещений и заросших сорняками разбитых бомбами зданий.

Рядом, прикрывая рукой глаза, беззвучно плакал Бой.

Скоро мы мчались по холмистым равнинам юго-восточной Англии. Эта часть поездки остается в памяти как плавный неостановимый стремительный рывок сквозь тревожную, залитую лунным серебром ночь. Я вижу несущуюся вихрем машину, мелькающий по стволам деревьев и поросшим мхом дорожным столбам свет фар и нас с Боем, подсвеченные снизу две напряженные мрачные фигуры за ветровым стеклом; стиснув зубы, мы не отрывали немигающих глаз от стремительно надвигающейся дороги. Я испытал то же, что и читатели Бьюкена и Хенти.

— Жаль, что не день, — сказал Бой. — Может быть, вижу в последний раз.

Филип Маклиш находился в доме матери в Кенте, настоящем загородном коттедже, увитом розами, с деревянными воротами, посыпанной гравием дорожкой и окнами бутылочного стекла, светившимися все до одного. Дверь открыла Антония Маклиш, молча провела нас в гостиную. Это была высокая худая женщина с гривой черных волос. Она вечно казалась чем-то недовольной. Я всегда ассоциировал ее с лошадьми, хотя никогда не видел ее сидящей верхом. Маклиш, пьяный, насупившийся, сидел в кресле, уставившись на холодный камин. Одет в старые фланелевые брюки и несообразного канареечного цвета кардиган. Холодно взглянул на нас с Боем, ничего не сказал и снова погрузился в созерцание камина.

— Дети спят, — не глядя на нас, сказала Антония. — Выпить не предлагаю.

Не обращая на нее внимания, Бой прокашлялся.

— Слушай, Фил, надо поговорить. Будь умницей, оденься.

Маклиш медленно, печально кивнул и, хрустнув суставами, поднялся. Жена отвернулась, подошла к окну, взяла из серебряной коробочки на столе сигарету и, положив руку на руку, стала глядеть в непроглядную тьму. Все виделось отчетливо и нереально, как будто на театральной сцене. Маклиш устремил на нее полный муки взгляд и умоляюще протянул руку.

— Тони, — произнес он.

Она не ответила, не обернулась, и он бессильно уронил руку.

— Пошли, старина, — сказал Бой, постукивая ногой по ковру. — Всего лишь поговорить.

Мне захотелось смеяться.

Маклиш надел пальто из верблюжьей шерсти, и мы вышли. Он даже не уложил чемодан. В дверях остановился и снова выскользнул в прихожую. Мы с Боем хмуро переглянулись, ожидая услышать рыдания, крики, взаимные обвинения. Однако он тут же вернулся со свернутым зонтом в руках. Сконфуженно посмотрел на нас.

— Никогда не угадаешь, — сказал он.

До Фолкстона добрались к полуночи. К ночи поднялся ветер, и украшенный как рождественская елка кораблик бойко качался на волнах.

— Черт побери, — воскликнул Бой, — он такой маленький! На борту обязательно встретим знакомых.

— Скажешь им, что выполняешь секретное задание, — посоветовал я. Маклиш волком уставился на меня.

Встал вопрос: что делать с машиной Боя? Раньше об этом никто не подумал; понятно, что мне нельзя было гнать ее обратно в Лондон. Он ее очень любил и был довольно взволнован, когда представил ее возможную судьбу. В конце концов решил просто оставить на пристани.

— Буду думать, что она стоит здесь всегда, ожидая меня.

— Боже мой, Бой, — удивился я, — никогда не предполагал, что ты такая сентиментальная девица.

Он грустно улыбнулся и утер нос костяшками пальцев.

— Бетти Баулер была права. Во мне мало мужика. — Мы трое нерешительно остановились у трапа. Теплый ночной ветерок колыхал штанины, исполосованные светом фонарей. На борту печально прозвенел колокол. — Стражи в ночи, — пытаясь улыбнуться, сказал Бой.

Маклиш, углубившийся в бушующую бездну собственной души, не отрывал глаз от беспорядочно болтающейся между бортом и причалом темной воды. Мне показалось, что он подумывает броситься туда.

— Итак, — бодро произнес я.

Мы неловко пожали друг другу руки. Я хотел было поцеловать Боя, но под взглядом Сурового Скотта не решился.

— Передай от меня привет Вивьен, — сказал Бой. — И детям. Жаль, не увижу, как они будут расти.

Я пожал плечами.

— Мне тоже.

Тяжело ступая и волоча чемодан, он стал подниматься по трапу. Обернулся.

— Загляни к нам как-нибудь. На икру, добрую водочку.

— Само собой. Приплыву на «Либерейшн».

Я видел, что он не помнит. Думает о чем-то другом.

— И еще, Виктор… — Ветер трепал полы его пальто. — Прости меня.

Прежде чем я успел ответить — да и что я мог сказать? — стоявший рядом Маклиш вдруг взволнованно положил руку мне на плечо.

— Послушайте, Маскелл, — дрогнувшим голосом произнес он, — вы мне никогда не нравились — вообще-то и теперь, — но я благодарен вам за это, ну, за то, как вы мне помогли. Хочу, чтобы вы знали. Благодарен.

Чуть помедлил, кивая, уставившись на меня своими безумными пресвитерианскими глазами, потом повернулся и нетвердой походкой пошел по трапу. Наткнувшись на преградившего путь Боя, толкнул его в спину и что-то резко сказал. Я не расслышал. В последний раз увидел их — оба стояли рядом у металлических поручней, мне были видны только головы и плечи, глядя вниз на меня, словно два члена Политбюро, принимающие первомайский парад. Маклиш стоял недвижимо, безо всякого выражения на лице, Бой медленно, задумчиво махал рукой.

Я сел в почтовый поезд до Лондона. Застучали колеса — почему ночью поезда грохочут громче обычного? — к этому времени алкоголь полностью испарился, и меня охватила паника. Слава Богу, в купе никого не было и никто не видел меня, забившегося в угол, бледного, с застывшим взглядом, трясущимися руками, непроизвольно лязгающего зубами. Я боялся не ареста, не разоблачения, даже не тюрьмы; то есть я боялся и всего этого, но не конкретно ощутимо. Я просто испугался, боялся всего. В голове беспорядочно проносились страшные видения, будто внутри ее что-то оторвалось и бешено хлопало, как отставшая лопасть вентилятора. Хорошо еще, что я оказался в поезде, а то не знаю, что бы сделал — возможно, помчался бы обратно на причал и вскочил на борт корабля, увозившего Боя и Маклиша в море к, так сказать, свободе. При мысли о Лондоне меня охватывал ужас. В воображении представала мифическая, в духе Блейка, картина города, где в зловещем освещении бесцельно толкутся толпы людей и куда, в их бурлящую среду, скоро выбросит меня качающийся из стороны в сторону тряский поезд. Мною овладело чувство одиночества и безысходного отчаяния, и я как бы вернулся в раннее детство, когда, лежа в постели при колеблющемся свете свечи рядом с кроваткой мурлыкавшего что-то Фредди, с ужасом внимал монотонным нравоучениям Нэнни Харгривс об адском огне и судьбе, ожидавших грешников; и вот теперь, мчась в ночи навстречу Лондону и ставшей вдруг реальной возможности проклятия — в этом мире, если не в ином, я стал молиться. Да, мисс В., я молился, бессвязно, корчась от страха и стыда, но молился. И, к своему удивлению, успокоился. Так или иначе, Неведомый Всевышний Утешитель протянул с небес свою прохладную как мрамор руку, положил на мой пылающий лоб, и я утешился. Когда в три часа утра поезд прибыл на вокзал Чаринг-Кросс, я вполне владел собой. Шагая по пустой платформе мимо пыхтящего, окутанного паром паровоза, расправив плечи и прокашлявшись, я смеялся над своими ночными страхами. Чего я ожидал? — спрашивал я себя. Поджидавшего меня у билетного контроля наряда полиции?

Нашел такси и поехал домой. Было не до сна. Патрик отлучился в Ирландию, он раз в год навещал свою старенькую мать. Я был доволен; не нужно объяснять свою ночную отлучку — он, единственный в моей жизни, всегда видел, когда я лгу. Вот бы он повеселился; позднее, когда услышал о моих подвигах, смеялся до упаду. Патрик никогда не принимал меня всерьез. Я выпил чашку кофе, но он вызвал сильное сердцебиение. Тогда я опрокинул стаканчик бренди, стало еще хуже. Я стоял у окна, глядя, как над крышами Блумсбери занимается кровавый летний рассвет. Проснулись птицы, подняв оглушительный гам. Я испытывал необъяснимое возбуждение, которое не было результатом действия кофеина; такое бывало со мной, когда я все еще жил с Вивьен и возвращался в ранние часы домой после походов по общественным уборным. В каждом грешнике таится желание быть пойманным.

В девять я позвонил Данни Перкинсу по оставленному мне Боем телефону и договорился встретиться на Поланд-стрит. Я выскользнул из дома, чувствуя, что за мной следят. Яркое, цвета лимона солнце, дымный запах летнего Лондона. Я не побрился. Чувствовал себя как один из тайных злодеев Куэрелла.