Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Петэ-доктор отпер входные двери и, поднимаясь с Доменико по лестнице, говорил, как бы извиняясь:

— Прежде не запирал дверей, но меня то и дело по­хищали. — Усмехнулся: — Нашли красотку!

— Похищали? Зачем?

— Деньги вымогали у тежелобольных, чтобы отпус­тить меня к ним.

Да-а, Камора...

— Постой минутку, я сейчас... — Доктор один вошел в комнату, у Доменико сердце оборвалось: «И он... и он ведь каморец — скрывает что-то!..»

Но Петэ-доктор быстро вернулся.

— Прошу, неприбрано было... по-холостяцки...

Отряд долговязого сержанта настиг наконец двена­дцать сертанцев. Солдаты окружили их с дикими крика­ми, свистом.

Зе Морейра, великий вакейро, лежал на песке, по­давленно смотрел на чужое небо, на чужие облака. Знал — многие из соседей уже готовились в путь, туда, за каатингу, укладывали свой скудный скарб, припасы, семена овощей. Мануэло избегал Зе, сердце тянуло его к каатинге, и, смущенный, растерянный, он неприкаянно слонялся поблизости. Не выдержал Зе, вернулся в хижину и — кто бы поверил! — опустился перед Мариам на колено:

— Пойдем... Уйдем... Прошу тебя, очень.

И услышал в который раз:

— А если перебьют нас?.. Сам знаешь, не поща­дят.

— И я не пощажу их, жена.

— Каморцев много — больше, чем нас.

— Пусть больше, Мариам...

— Не могу взять детей... — Мучительно было ей смо­треть на мужа, в отчаянии преклонившего колено. — Сам знаешь, детей не оставлю... Ступай один, раз так приспичило.

— На кого вас оставлю, кто прокормит?.. — тихо про­ронил Зе, бессильно опустивший плечи. — И с детьми ведь уходят... Разве другие не любят своих детей?

А далеко в Каморе скиталец собрался с духом, спросил:

— Вы... старший брат Александро? — и посмотрел так доверчиво, умоляюще, что смешался Петэ-доктор.

— Чей брат, Доменико?

— Александро...

— Нет, извини, но нет...

— Как же нет, вы старший брат Александро.

— Нет, Доменико, у меня только сестра была...

— А брата нет? Ни одного?

— Нет... Говорю же — нет, — Петэ-доктор казался не­довольным.— Почему не веришь?

— Потому что он предупредил меня — не пытайся угадать, все равно не угадаешь.

— Кто предупредил? Не понимаю...

— Ваш брат Александро.

— Ты яяявно пууутаешь что-то...

— И он точно так же растягивал слова!

— Кто сынок, кто растягивал?

— Ваш брат.

Но тут Петэ-доктор таким тоном предложил: «Вы­пей-ка лучше этот порошок», что Доменико осознал: за­блуждается, брат Александро — кто-то другой.

Маршал Эдмондо Бетанкур пытливо смотрел на сер­жанта, странно выпяченного, подходившего мелкими шажками, и недоумевал, что придало сержанту кичливо важный вид — уж не победа ли над десятком безвестных бродяг?! Но траурно-скорбным было лицо долговязого командира, и всякое видавший маршал дивился — потер­певшие поражение являлись к нему пришибленные, при­ниженные, а этот костлявый сержант выпятил впалый живот, расправил плечи, даже откинул их — дугой был выгнут вперед, весьма напоминая лук. И Бетанкура осе­нило — тело сержанта сохраняло положение, приданное отменным прощальным пинком...

Мариам шла к мужу — перед глазами стоял убитый безысходностью Зе, и, исстрадавшись, она пробиралась к стаду. Зе понуро сидел под деревом, и конь был рядом, а Мариам, легкая, босая, неслышно подошла к мужу сзади, постояла немного и, не выдержав, молвила: «Вста­вай, пойдем...»

А выгнутый пинком сержант докладывал:

— Мы их долго не могли настичь, грандиссимохалле, пытались обходить каатингу, а они, не знаю уж как, пря­мо через нее лезли...

— Подземного прохода не приметил?

— Нет, гранд...

— Дальше.

— А как нагнали, налетели мы на них, а они остано­вились и стояли, спокойно, непонятно почему, гранди...

— К делу! Без «грандиссимохалле»! По существу.

— Остановились они, стоят себе, опустили руки, смо­трят на нас, ждут. Тогда я замахнулся ножом на одного, а он хоть бы что, и не шевельнулся. Обозлился я, всадил нож в глотку, а дальше толком не помню, гра... потом очнулся и вижу, сам я с петлей на шее, а мои люди ва­ляются на песке — у всех в груди, а тех, сертан­цев, по-прежнему одиннадцать.

Или ндвенадцать? — встрял в разговор лейтенант Наволе, но тут же прикусил язык.

— Нет, хале, одного ж я укокошил.

— Выходит, они ждали, пока убьют одного из них? — гневно сузил глаза Бетанкур.

— Выходит, вроде бы, гр...

— И они забрали ваших коней и ваше оружие?

— Да... уважаемый.

— А пинок тебе кто припаял?

— Один там... пастух, мое стадо пас раньше, — сму­тился сержант, — Рохасио некий.

— Хорошо, очень хорошо! — отметил маршал Бетан­кур. — Двенадцать пеших оборванцев истребили тридцать верховых. Ничего не скажешь, хорошо-о... И рассчита­ли все, не напали на вас сами, чтобы мир знал — вы первыми пролили кровь, вы убили их человека... Почему сразу не перестреляли всех!

— Не утерпел я, высокочтимый, и ножом — больше удовольствия...

— Что ж, прекрасно... Полковник Сезар!

— Слушаю, грандиссимохалле!

— Направь бригаду в двести человек, немедленно, сейчас же.

— Кого назначить командиром?..

— Кого хочешь... Можешь Наволе.

— Блангодарю нза ндоверье, гран...

— Есть у него кто, годный в заложники?

— Жена, кажется, — сказал полковник. — Есть у тебя жена, да?

— Нда, грандхалле... Сунзанной звать...

— Отлично, — Бетанкур смотрел полковнику прямо в глаза — знал, отлично знал все. — Подержишь ее у себя заложницей. — И повернулся к Наволе: — Всех истре­бить!.. Впрочем, оставьте двух-трех, доставите мне. На что они надеются, интересно! Попробуйте обнаружить потайной ход, мой лейтенант, не прошли же они через каатингу. — И, снова подозвав полковника Сезара, сказал на ухо, принуждая пригнуть покорную голову: — Убери сержанта... Напыженный, иногда даже Грег Рикио претит мне, хотя и по моему приказу выпячивает грудь.

— Обоих убрать, грандиссимохалле?

— Одного, грандхалле. Этого.

Зе Морейра ходил по своей лачуге, собирал убогий скарб, помог уложиться семье Жоао Абадо — жене и четырем дочерям. Вместе с ним отправлялось еще че­ловек десять, скот и коней в целости и сохранности оста­вили их владельцам — с собой забирали только соб­ственных; к покидавшим сертаны присоединился какой-то глухонемой — то льстиво, угодливо заглядывал пасту­хам в глаза и помогал бестолково, то, вытянув руку в сторону Каморы, грозил кулаком. Сначала думали, без языка он — каморцы вырвали, но неизвестный высунул язык и замычал, зарычал, проклиная, как видно, Камору. Его все же спросили — кто он, откуда, однако он явно не понял, судя по тому, что замолотил себя кулаками в грудь, а когда Мануэло Коста ударил в барабан, чу­жак, сидевший на камне спиной к ним, даже не морг­нул — глухим оказался...

Ночью отправились в путь, к обетованному городу.

А днем, ясным, светлым днем, Доменико шел по Средней Каморе рядом с беспечным Петэ-доктором, не­ся сумку с лекарствами, изумляясь тому, что позволял себе доктор с злобноглазыми каморцами. «О, наше по­чтение первейшему грабителю, как поживаете? — обра­щался он к отвратительному, по пояс голому мужчине, смотревшему с веранды. — Как прошла ночная охо­та?» — «Да какой я охотник, Петэ-дядюшка! — добро­душно запротестовал обросший волосами тип. — Я рук не мараю». — «Да уж конечно, — насмешливо согласился Петэ-доктор и тихо пояснил Доменико: — Первый в кошачьей охоте на ковры. — И, погрустнев, утешил скитальца, ободрил: — Не бойся, днем сам Мичинио не страшен, днем запрещено пускать ножи в ход, а поздно вечером не выпущу тебя из дома, не бойся, замок у меня надежный, пациент один подарил... Главное, на напейся где-нибудь... Выпить любишь? Нет? Вот и хорошо... Вон того человека, Доменико, видишь — стенку подпирает, не выношу, а что делать... Алчный, жадный, деньгам его счета нет, а все плачется, прикидывается бедным, чтобы родственники или знакомые не вздумали в долг просить, чтобы грабители не заявились — трясется от страха. За то и поплатился! Купил недавно ландо за триста драхм, уговорившись с одним каморцем, который стыдился своей бедности и представлялся богатым, будто деньги на ландо у него одолжил, и по всему городу раззвонили об этом. Спесивый бедняк хвастался, какой он-де хоро­ший, деньги дал взаймы, а скупердяй страховался. И вдруг умер бедняк! Так-то вот... Вдова заявилась к скряге — верни, говорит, долг, триста драхм... Что бы­ло делать сквалыге, вся Камора могла подтвердить, что он брал. Со слезами, кляня весь свет, отсчитал ей деньги и, знаешь, обсчитал на две драхмы... Между прочим, по­говаривали, что женщина отравила мужа ради трехсот драхм, — кто знает, кто поймет их, в Каморе ничему не приходится удивляться. — Печалью полны были водя­нистые глаза доктора, но заметил кого-то и просиял: — Приветствую гроссмошенника, хале!.. Я как? Ничего... Сами знаете, каково человеку среди вас...»