Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Почем ты знаешь?

— Зе Морейра одной рукой укрощает буйного быка, конселейро, а с бешеной скотиной вообще, кроме него, никто не управляется, первый он среди вакейро, всеми признан.

— Видите?! Видите... до чего довели вас иоанны, си­дящие в ваших душах! Вы выродились в отважных трусов!

В ярости двинулся Зе к конселейро, вскинул голову, дрожа от гнева, жестко стиснув ручку — как вы­держал нож! — подошел вплотную и медленно возвел на него глаза, готовый наброситься, но не дрогнул Мендес Масиэл, мало того — склонился с бочки, в упор смотря на Зе, и дрогнул великий вакейро, даже стоявшие за ним пастухи заметили это по его спине, а конселейро тихо, пе­чально спросил:

— Свободный ли ты, Зе?

— Нет.

«Драхмы, постреленок? — Мерседес Бостон ухватила Доменико пальцами-клещами, усадила к себе на колени и, отвернувшись, снова принялась грызть драгоценные каменья.— У тебя что, деньги были?» — «Да, высокодер­жавная», — промямлил смущенный Доменико, одуренный разящеприторномерзкими духами. «Сколько, ма­лыш?» — «Шесть тысяч драхм, высокодержавная». Мер­седес Бостон повернула к нему голову, раскосила глаза, оглядывая водруженного на ее колени скитальца, узким вертким языком слизнула с зеленой губы крупный изум­руд и, жмурясь, смачно обсосала толстущие губы. Доме­нико услышал, как хрустнул дробимый зубами изумруд, и мороз пробрал его, а Мерседес Бостон оковала ему за­тылок гибкими пальцами-клешнями и, притянув к себе бледное лицо, ласково извергла прямо в рот ему: «Моей грудью ты вскормлен», невыносимым смрадом обдало Доменико, хорошо, что высочайшая госпожа одной ла­донью держала его за затылок, а жестокими злобными пальцами другой руки стиснула локоть, не то упал бы с колен бедный скиталец, хотя падение было б для него возвышением. «Значит, деревенский ты, малец? — почти нежно вопросила высокодержавная Мерседес Бостон, но стискивали его железные пальцы. — Не стыдись, все, кого тут видишь, все до единого деревенские, и я тоже, когда-то давно меня Хосепой звали». Слабо, бессильно, беспо­мощно трепыхался в железных клешнях злосчастный скиталец... о, лишь бы не этот смрад, только б не это зловонье... и вдруг уставился на нее, изумленный, потря­сенный, понял, осознал — ненастоящая она!.. Не была Мерседес Бостон настоящей!.. А в затерянном где-то углу Стелла гордо, изящно исполняла разученный с Сузи бравурный марш.

А Мендес Масиэл опустил тут руку на голову велико­го пастуха, сказал:

— Не сердись, Зе... Но знай, человека истинно от­важным делает борьба за нечто более значительное, чем укрощение свирепого быка или бешеного буйвола.

Подняв голову, растравленный, взирал на конселейро Зе, великий вакейро, и решился, спросил, беззвучно, од­ними глазами спросил Зе Морейра:

— Да?

Недвижно, не дыша стояли пастухи, словно расслы­шали безмолвный вопрос Зе, и испускали дух в уголках их широких раболепных душ иоанны. Да... Но не ведали они пока этого и не смели дышать, робко, несмело дышали.

— Снимите брезент со столбов.

Четверо вакейро живо вскарабкались на четыре высо­ких столба на просторной базарной площади, развязали узлы; все четверо разом опустили руки и спрыгнули, пре­жде чем огромный брезент хлопнулся б о землю, — спе­шили...

— Садитесь, сплотитесь и так.

Все сели, тесня друг друга, Зе Морейра с трудом по­догнул свои длинные ноги.

А Мендес Масиэл сошел с бочки и, ухватив брезент за угол, пятясь, поволок за собой, прошел между сидев­шими на земле, накрыл их всех широченным брезентом, сам вступил во тьму под ним, стал посредине; над бре­зентом бугрились, возникая и исчезая, недвижные волны, и только одна выступала над всеми — склонивший голо­ву Мендес Масиэл зашептал в тишине, темноте, обра­щаясь к бывшим на дне:

— Слушайте меня, братья, родные...

«Пацан, деревенщина, а самое ценное он преподнес нам, — медленно проговорил маршал Бетанкур, впив­шись глазами в Доменико. Мешочек с драхмами уплы­вал из рук окончательно... — Я думаю, полностью пре­поднес... Хороший парнишка, кажется. — И, сверля взгля­дом растерянного Доменико, бросил через плечо: — А по-твоему, Кадима, он все преподнес, ничего не утаил?» Кадима заизвивался, вытягиваясь, — по бескостному телу от пят до желтевших зубов прокатилась волна, он наклонился к скитальцу, пристыл глазами к глазам. «Пол­ностью, полностью, без утайки!» — вырвалось у Домени­ко, трясло его, и как холодно было в зеркалах... «Молодчина, хвалю, — одобрил его великий маршал и взамен одарил подобьем улыбки — губы его чуть рас­тянулись, но смотрел он куда-то в сторону, на Эстебана Пепе смотрел, шпика-уличителя с абсолютным слухом, с детства выдаваемого за глухонемого. — У тебя ничего не осталось?» — «Ничего». — «Значит, из того селенья ты, говоришь?» — «Да». — «Так нет же его!»

Разлив по лицу отрешенную, затаенную горечь глухо­немого и отвернув голову вправо, Эстебан Пепе прислу­шивался к словам генерала-красавчика, сидевшего от не­го слева. «Чисто работает, — отметил маршал Бетан­кур. — Молодчага... — И спросил голого Анисето, обо­рвав его на такой вот мысли: «Лучший сезон года — ле­то, зимой холодно...» — «Сколько подать ему, мой?..» — «Думаю, что... — Анисето смешался, страшно боялся ошибиться. — Пятьдесят драхм вполне хва­тит».—«Что ты, Анисето, — равнодушно возмутился ве­ликий маршал. — Слишком мало, — и проявил щед­рость: — Отсчитай-ка шестьдесят драхм». Бедный скита­лец, как обрадовался!.. «Но с такой суммой мы не можем оставить его в Верхней Каморе, неудобно, переве­дем в Средний город. Знаешь там кого-нибудь?» — «Да. Скарпиозо». «Грандиссимохалле...» — осуждающе про­шипел карлик. «Скарпиозо, грандисимохале». «Умалил вас, грандиссимохалле, два звука опустил — «с» и «л», — занегодовал Умберто, но великий маршал пропустил его слова мимо ушей.

«Хочешь к нему?» — «Нет, грандиссимохалле». Мар­шал глянул на Анисето, тот пояснил: «Некуда тебя деть. Из города не выпустим — много успел узнать, и прикон­чить нельзя — вдруг снова обзаведешься деньгами». — «Из гостей моих никто не нравится? — спросил маршал, по­стукивая пальцами по колену. — Прикрепили б тебя к не­му». — «Нравится один, грандиссимохалле». — «В самом деле? Кто ж?..» — маршал Бетанкур удивленно вскинул брови. «Вон тот, в стороне от других...» — «Что ж, прекрасно. И нам угодил — он давно просил дать помощ­ника. Анисето, поговори-ка по-своему с Петэ-доктором», — и отметил про себя: «Молодец, правильно вы­брал...»

Ваши глаза, Эстебан Пепе, ваши глаза — затаились коварные коршуны, однако красавчик-генерал пока что не говорил ничего такого. «Мы давно не навещали мою тетю, Гумерсинда, нанесем ей завтра визит». О, ваши глаза, Эстебан Пепе, неподвижные, стылые, но изну­три — хищно нетерпеливые коршуны злобно оттачивали клюв, но не было жертвы. «Сходим к ней, возьмем мин­дальный торт, обожает тетя крем...» «Ух, твою тетку и тебя заодно... — выбранился в душе Эстебан Пепе. — Сболтни ж что-нибудь...», а генерал-красавчик вспомнил тетю супруги, и Эстебан Пепе вскочил, подхватил с зер­кального пола роскошный платочек, подал Маргиче с умилением в немых глазах, угодливо принял, подхва­тил благодарный кивок и очень естественно пересел — подсел к генералу Хорхе и, равнодушно глядя в сторону, занялся теперь им, — о, ваши глаза, Эстебан Пепе, как коварно они притворялись, будто безжизненны, злобные коршуны выдавали себя за безвредные чучела, но все равно были глупы, глупые коршуны...

— Родные, братья... — шептал Мендес Масиэл, стояв­ший среди сидевших сертанцев, и так темно было под брезентом. — Следуйте за мной и увидите великий го­род... Его еще нет, он будет, возведем своими руками. Никто другой не создаст для нас заветного города, братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но смрад их достиг и сюда, пропитались мы им, вырвемся же из зловонья, братья, родные, злосчастные иоанны, надо вырваться, следуйте за мной... Но знайте — впереди борьба! Хотя мы вправе уйти, оставить их, хотя и не думаем ни с кем воевать, все равно будут преследовать, обвинять, нападать, и там, вдалеке, найдут повод... Нас ждет борьба... и поражение. Но вы познаете вольную жизнь, волю познаете, братья, я дам вам вкусить свободу, пусть и недолго, но будете свободными, не страшитесь, сама жизнь длится недолго, временно мы здесь, на этой земле... Не страшитесь смер­ти, того, что не будет нас больше, — нас и до рождения не было... А сколько всего случалось до нас — одни захватывали города, другие поклонялись им... Дети где-то страдали. Одни истребляли других... Но было ль вам больно, тяжко? И после смерти ваше гибкое, ловкое тело перестанет ощущать боль; как таились до рождения, ти­хо — в засеянном поле, в травах, в сочных прохладных плодах, так суждено нам и после жизни, бренное тело снова обратится после смерти в нечто другое, затаится в тишине и прохладе. Братья, вы, обреченные на безжиз­ненность в четырех досках, неужели сейчас, при жизни, пока зрят глаза, пока стучит сердце, пока дышите, неужели не жаждете жизни, а значит — воли!.. Неужели не жаждете воли, пришедшие в мир красоты!.. Неразумные, скудоумные, один раз явились вы на свет, так неужели затем, чтобы служить другому? Выбирайтесь! Скиньте брезент! — И тихо, вкрадчивым шепотом договорил: — Оглядитесь, братья, родные...