Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы

— Сатанинское отродье! Чертово дерьмо! Грязный ублюдок грязной матери! Вот тебе! Вот!

Раздался треск двуствольного пистолета, желтая вспышка осветила темноту, и две пули просвистели мимо головы Казановы, словно металлический хлыст прорезал воздух. Напрягши всю силу своих мышц, Казанова сумел повернуть гондолу за выступ стены и выйти в более широкий канал, где ветер подхватил ее и понес под мост. Проклятия преследователя сразу заглохли, но выстрелы разбудили спящего, и он, встрепенувшись, закричал во всю мочь:

— Воры! Убивают! Помогите ради господа бога и Пресвятой Богородицы!

— Заткнись, Марко! — приказал ему Казанова. — И греби что есть мочи к замку Брагадина.

Препираться в гондоле, раскачиваемой бурей, было не время, и Марко, пробравшись на нос, взял второе весло. В Венеции даже аристократы умели грести и управлять гондолой так же лихо, как испанцы скакать на лошади, и знали запутанную сеть своих каналов так же хорошо, как деревенский парень знает все дорожки и тропки возле своего дома. Через полчаса гондола уже благополучно причалила к дворцу сенатора Брагадина, где часто останавливался Казанова. Оба приятеля промокли сейчас до костей. Марко чувствовал, как вода стекает по его ногам в туфли. Казанова потащил приятеля под арку входа с канала, где можно было поговорить, не повышая голоса.

— Я не хочу, чтобы твой дядя Брагадин видел меня, — прошептал Казанова. — Только на прошлой неделе он поучал меня, что-де веселье весельем, но нельзя терять ум. Так что давай тихонько проскользнем в дом и переоденемся в моей комнате.

Однако входные двери были заперты на засов от бури, а нижние окна забраны тяжелыми железными прутьями. Ничего не оставалось, как стучать; стук разбудил лакеев, которые начали ахать и охать по поводу того, в какую беду попали их молодые господа; тут из своего уютного салона появился сам сенатор Брагадин, дородный пожилой господин в непомерно большом парике, с обвислыми щеками, пухлым ртом и добрыми глазами; круглый животик сенатора обтягивал вышитый жилет с золотыми пуговицами, короткие ножки были обуты в туфли на красном каблуке, со сверкающими бриллиантовыми пряжками.

Сенатор в отчаянии вскинул пухлые белые, в кольцах руки, отчего манжеты из тонких кружев упали на сливовый бархат его камзола.

— Джакомо! Марко! Мальчики! — Он словно оплакивал их, что свойственно всем родителям и попечителям, которые рассчитывают видеть в своих потомках людей мудрее и лучше их самих. — Что случилось? Как вы попали в такую беду?

— Все из-за пари, — спокойно ответил Казанова, стараясь понять, сердится ли старик. — Двое гондольеров на traghetto[14] поклялись, что пригребут к берегу быстрее нас, и вот мы…

— Пригребут быстрее вас?! — Сенатор опустил руки и хмыкнул. — Да вы себя видели? Такое впечатление, что вы взялись проплыть быстрее целого выводка водяных крыс…

— Это был вопрос чести, мы шли на веслах. Посмотрите на наши руки! — И Казанова протянул сенатору ладони в мозолях.

— Пф! Ручаюсь, какая-нибудь история с девицами, — отмахнулся сенатор, — я ведь вас знаю.

— Неужели нам именно сейчас надо признаваться в своих грехах, когда мы насквозь мокрые и умираем от холода и голода? — возмущенно спросил Казанова.

— Я лично не так уж и голоден, — вставил Марко. — Но я и не трудился так рьяно — и, несомненно, с таким удовольствием, — как Джакомо, все это время после обеда.

— Хо-хо, — издал сенатор, задумчиво поглядывая то на одного, то на другого. — Значит, я все-таки угадал? Ну-с, юноши, в дом. Дзордзе, Дзандзе! Высушите одежду синьоров! Тоньино, Феличе! Накормите синьоров! Холодную дичь, холодный язык, болонскую колбасу, холодную телятину и бутылку лучшего моего вина! И поторопитесь, паршивцы! А с вами, юноши, покончено.

Радуясь аппетиту, с каким утоляли голод молодые люди, сенатор наблюдал за ними и не преминул подметить, что Джакомо ел в два раза больше своего друга, а пил меньше. Ох, уж эти любители амурных похождений! Всегда воздержанны в вине. Выпивоха редко предается распутству — разве что погорланит непристойные песни да подмигнет девчонке, которая ему вовсе и не нужна… Что-то есть об этом у Ариосто[15] — забыл, что именно…

— Насытились, юноши? — громко спросил он и, когда они кивнули и отодвинули стулья от стола, добавил, обращаясь к слугам: — Убери, Феличе. А ты принеси еще вина, Дзордзе. И оставь нас.

— Что-то я совсем сонный, — сказал Казанова, вставая, потягиваясь и зевая так, что сам почувствовал: переиграл. — Пойду лягу.

И он повернулся, чтобы выйти следом за Феличе, который уже уходил, откланиваясь на ночь, но сенатор задержал Казанову.

— Одну минуту, Джакомо, — сказал сенатор, как только слуга закрыл за собой дверь. — Расскажи мне все-таки, что на самом деле произошло?

— Я ведь уже сказал вам, ваше превосходительство, — дерзко ответил Казанова.

Сенатор покачал головой.

— И все же лучше расскажи мне, — спокойно сказал он. — Ты бы не вернулся в таком виде домой, не случись какой-то неприятности. Сколько раз тебе повторять, что в этом городе все — буквально все — становится известно полиции? Так что расскажи мне правду, сын мой. Мне ведь, может быть, придется рассказывать эту историю Совету десяти… а то и Триумвирату и самому мессеру гранде[16]. Ну кто поверит, Джакомо, твоей сказке про пари? В жизни не слыхал более неправдоподобной лжи, а я за свою жизнь слыхал немало лгунов, да простит их всех Пресвятая Дева!

— Ее зовут Мариетта, — сразу перестав прикидываться, торжественно произнес Казанова.

— Ах-ха! — издал сенатор, кивая, довольный своей проницательностью. — Которая же Мариетта? Я знаю двух, удостоившихся любезного внимания вашей светлости.

— Как будет угодно вашему превосходительству, — вставил Марко, — эта девушка — неаполитанка!

— Что?! — недоверчиво воскликнул сенатор. — Еще одна Мариетта? И к тому же неаполитанка? Клянусь Вакхом, разве такое возможно? Все неаполитанки говорят ведь на диалекте, и от них пахнет чесноком!

— Как будет угодно вашему превосходительству, — сказал Казанова, — но у меня есть достовернейшее доказательство, что она не прикасается к чесноку. А что до диалекта, то она восприняла от меня куда больше венецианского, чем я от нее — неаполитанского…

— Вот в этом я не сомневаюсь, мастер Аретино[17], — заметил сенатор. — Но скажи, ты привез ее сюда из Неаполя? Ты с ней там познакомился?

— Да я ее в жизни не видел, пока не столкнулся с ней и ее друзьями на Пьяцце в субботу, неделю назад.

Сенатор от восхищения слегка ругнулся:

— Вот чума! Быстро же ты работаешь, аббат. Ну а потом? Да ну же, Джакомо, — правду. Триумвират безжалостен к плутам.

Казанова с безразличным видом передернул плечами, однако повел свой рассказ, как надеялся сенатор, не без легкого стыда.

— Эта победа была совсем нетрудной, — сказал Казанова. — Я с первого взгляда увидел, что она… что я ей нравлюсь. Рот ее молил о поцелуях, а груди…

— Хватит об этом! — воскликнул сенатор. — Ты что, принимаешь нас за сводников? Продолжай.

— Ну, я сумел познакомиться с ее дядей… Оказалось, он так плохо играет в «фараона», что мне пришлось сплутовать, чтобы проиграть ему несколько дукатов. Затем последовало приглашение в дом. Я украдкой поцеловал Мариетту под лестницей, а от дядюшки услышал, что он приехал в Венецию судиться…

Марко, расхохотавшись, прервал его:

— Так вот почему ты не давал мне покоя, пока я не представил тебя моему старому родственнику-судье?

Сенатор и Марко обменялись взглядами и невольно подняли глаза к потолку, словно прося Всевышнего наставить их, как быть с этим человеком.

— Ну и, милостивые государи, — продолжал Казанова, словно не заметив этой молчаливой сценки, — что-то, по-моему, было сказано насчет этого малоприятного предмета — брака. Тут я отыграл свои дукаты и… м-м… прихватил еще немного. Сегодня вечером мне предстояло вкусить прелестей дамы, пока Марко дежурил в гондоле. Итак, я уже не один раз успел выказать Мариетте свою преданность, как внезапно послышался отчаянный стук в дверь. И в комнату ворвался дядюшка со свечой и с пистолетом…

— Так, прекрасно, — заметил сенатор, внимательно слушавший Казанову. — И что же ты сделал?

— Задул свечу, — бесстыдно объявил Казанова. — Выскочил в окно и побежал к гондоле, где и нашел преданного Марко, спавшего в фельце…

— А ты что же, черт побери, — возмутился Марко, — ожидал, что я буду стоять на улице под дождем?..

— И наш славный Марко не проснулся, — продолжал Казанова, — пока у этого старого идиота-дядюшки не хватило наглости пальнуть из пистолета…

Сенатор, до сих пор от души веселившийся и похмыкивавший, внезапно стал очень серьезным.