Дэвид Николс - Мы

— Мне очень жаль, Кейт…

— Но мы постоянно ругались, — фыркнула она и рассмеялась. — Он жутко капризный парень, ведь так?

— Есть такое дело. А из-за чего вы ссорились?

— Из-за всего! Из-за политики, секса…

— Нормально…

— Из-за астрологии! Мы ругались даже из-за астрологии.

— А что именно он говорил?

— Он буквально с катушек слетел. Заявил, что теория, будто планеты влияют на характер людей, — полная хрень, а те, кто в такое верит, просто тупоголовые…

— Мне очень неприятно это слышать, — произнес я, а про себя гордо подумал: мой мальчик.

— Он сказал, что я для него слишком старая. Господи, а мне всего-навсего двадцать шесть! Он сказал, что ему со мной не хватает воздуха и что он хочет побыть один.

Теперь ее голова лежала на моем плече, моя рука обвивала ее талию, я утешал ее по мере сил и одновременно пытался вернуться к волнующему меня вопросу:

— Кейт, возможно, если я смогу с ним поговорить, то замолвлю за тебя словечко.

— А какой в этом смысл, мистер Пи? Какой, блин, смысл?!

— И тем не менее не могла бы ты просто дать мне адрес отеля?

— Он не в отеле.

— Ну тогда хостела.

— Он и не в хостеле.

— Тогда где же он, Кейт?

Кейт всхлипнула и откашлялась. У нее текло из носа, и, как ни странно, она вытирала нос о мою голую руку, оставляя дорожку слез и соплей, хорошо видных при ярком свете.

— В Испании.

— В Испании?

— В Мадриде.

— Алби в Мадриде?

— Он сказал, что сыт по горло церквями и хочет увидеть «Гернику». Нашел дешевый рейс и улетел. Довольно давно.

— Кейт, а где именно он остановился в Мадриде?

— Без понятия.

Алби уехал. Это неправильно и несправедливо, подумал я. Потому что, без сомнения, ты просто обязан преуспеть, если жертвуешь всем, что имеешь!

Но, похоже, только не в данном случае, и в этот самый момент я вдруг отчетливо понял, что потерял не только сына, но, вероятно, и жену тоже и теперь настала очередь Кейт меня утешать, поскольку я буквально развалился на куски.

139. Камера

Ночь я провел в тюремной камере; впрочем, вполне недурственно.

Возможно, дело было в моем нервном срыве, но после долгих часов ничегонеделания сотрудники полиции вдруг активизировались, меня разлучили с Кейт и препроводили в заднюю комнату, где, когда я успокоился, дали понять путем замысловатой жестикуляции, что не собираются выдвигать против меня никаких официальных обвинений. Но куда мне было податься? Время близилось к полуночи, а у меня с собой не было ни паспорта, ни денег, и дежурный сержант с извиняющимся видом менеджера отеля, которому больше нечего предложить, провел меня в камеру. Маленькая каморка без окон пропахла лимонным дезинфицирующим средством, что в данных обстоятельствах действовало успокаивающе, а обтянутый синим винилом матрас был упоительно прохладным на ощупь. Унитаз из нержавеющей стали оказался без сиденья и находился ближе к кровати, чем хотелось бы, да и подушка внушала некоторые опасения. Тюремные подушки отличаются от обычных. Но, возможно, если обернуть ее рубашкой и постараться не пользоваться туалетом, все как-нибудь обойдется. Если уж на то пошло, раньше я платил сто сорок евро за комнаты менее комфортабельные, нежели эта, а альтернатива — коротать ночь прямо на улицах Сиены — меня отнюдь не прельщала. Поэтому я с восторгом заключил сделку, правда с условием, что дверь останется незапертой.

— Porta aperta, si?[58]

— Si, porta aperta.

А потом я остался один.

Основное преимущество капитуляции — это возможность немного передохнуть. Надежда слишком долго не давала мне спать, и вот теперь, навсегда распрощавшись со своими несбыточными фантазиями, я наконец смог забыться тяжелым сном без сновидений.

140. Список

— Мне кажется, наш сын меня не любит, — однажды ночью, лежа в постели, сказал я Конни.

— Не смеши меня, Дуглас. С чего ты взял?

— Не знаю. Он всегда начинает орать, когда ты выходишь из комнаты. Ну а еще он сам об этом говорит.

Конни рассмеялась и придвинулась поближе:

— У него сейчас «мамочкин» период. Все мальчики, да и девочки тоже, через такое проходят. Вот увидишь, еще пара лет — и ты станешь его кумиром.

Что ж, я принялся ждать, когда стану его кумиром.

Сын пошел в школу и был там вполне счастлив, по крайней мере, мне так казалось, хотя, когда я приходил с работы, он уже лежал в постели. Если он спал, я убирал ему волосы с лица и целовал в лобик. Мне нравилось, как от него пахло: ванной, грушевым мылом и клубничной зубной пастой. Если же он не спал, то:

— Хочешь, я почитаю тебе книжку на ночь?

— Нет, я хочу, чтобы мне почитала мамочка.

— Уверен? Потому что я с удовольствием…

— Мамочка! МАМОЧКА!

— Ладно, пойду позову мамочку, — сдавался я и уже в дверях добавлял: — Алби, тебе не следует ложиться спать с мокрой головой. Ты простудишься.

Я всегда именно так и говорил, хотя с научной точки зрения данное утверждение, мягко выражаясь, довольно спорное. И тем не менее я ничего не мог с собой поделать и во время каникул, например, запрещал ему плавать сразу после еды, объясняя это возможностью возникновения судорог. И почему, интересно, при воздействии воды на кожу кишки непременно будут сжиматься, вызывая судороги? И неужели так всегда происходит? Да какая, собственно, разница! Это была очередная фраза из моего списка.

Потому что еще в раннем детстве и отрочестве я составлял список банальных и действующих на нервы замечаний, которые поклялся не произносить, когда стану взрослым. Все дети пишут такие списки, и все списки в своем роде уникальны, хотя, без сомнения, в них можно найти много общего. Не трогай это, испачкаешься! Напиши благодарственные открытки или больше никаких подарков! Разве можно выбрасывать еду, когда в мире столько голодных людей?! И на протяжении всего детства Алби эти фразы вольно или невольно у меня вырывались. Больше никакого печенья, испортишь себе аппетит! Убери свою комнату! Тебе ДАВНЫМ-ДАВНО пора быть в постели! Не СМЕЙ больше спускаться вниз! Да, тебе действительно надо погасить свет! И чего, скажи на милость, тебе бояться? Не реви! Ты ведешь себя как маленький. Я же сказал тебе, прекрати реветь! Не. Смей. Реветь!

141. Разговор за мытьем посуды

— Можно задать тебе вопрос?

— Валяй.

— А сколько ты знаешь людей, например с твоей работы, не умеющих завязывать шнурки?

— Ни одного.

— А сколько ты знаешь взрослых, которые не умеют пользоваться ножом или вообще не едят овощей?

— Конни…

— Или говорят за обедом о писях и каках, или забывают закрыть колпачком фломастеры, или боятся темноты?

— Я понимаю, куда ты клонишь, но…

— Тогда почему бы нам не принять, что Алби рано или поздно усвоит азбучные истины и время, которое ты тратишь, наезжая на Алби, а ты это делаешь постоянно, можно считать потраченным впустую?

— Твои доводы не выдерживают критики.

— Почему?

— Потому что дело не в том, чтобы научить его завязывать шнурки, или есть брокколи, или говорить разумные вещи, а в том, чтобы привить ему прилежание, бережное отношение к вещам и дисциплину.

— Дисциплину!

— Я учу его, что жизнь — сложная штука и состоит не из одних только радостей.

— Да, — покачав головой, вздохнула Конни. — Что есть, то есть.

Был ли я деспотичным? Определенно в меньшей степени, нежели мой собственный отец, причем я всегда действовал в рамках разумного. Конни же выросла в той среде, где считалось, что в ответ на некоторую дерзость, непочтительность, даже бунтарство — карандашные каракули на стене, спрятанную в башмаке недоеденную цветную капусту — можно снисходительно кивнуть, заговорщицки подмигнуть, ласково взъерошить волосы. Я был не таким, воспитан по-иному, да и закваски совсем другой, и определенно не относился к числу тех, кто считал, будто хвалить можно просто так, ни за что, а фразой «я тебя люблю» можно швыряться направо и налево, словно это всего-навсего еще один способ сказать «спокойной ночи», «хорошая работа», «увидимся позже» или всего-навсего прочистить горло. Я действительно любил своего сына, конечно любил, но только не тогда, когда он пытался что-нибудь поджечь, отказывался делать домашнюю работу по математике, проливал яблочный сок на мой ноутбук, поднимал вой из-за выключенного телевизора. Потом он еще скажет мне спасибо, а если я иногда немного и перебарщивал, выходил из себя, рычал вместо того, чтобы изображать некое подобие улыбки, что ж, я просто был тогда очень, очень, очень усталым.

142. Выбор

В то время я ездил на службу в другой город, поскольку, будучи руководителем проекта, работал в исследовательских лабораториях в окрестностях Рединга, а потому завтракал еще до рассвета и на Паддингтонском вокзале протискивался сквозь толпу приезжих. Подземка, поезд, еще один поезд, прогулка пешком; затем, уже поздним вечером, тот же путь, только обратно. Изматывающий, тяжелый рабочий день, но мне некого винить, кроме себя.