Энтони Бёрджес - Железо, ржавое железо

– Господи, опять они, – сказал Редж и пошел открывать.

Как выяснилось, это были двое его бывших однополчан по Гибралтару, а с ними тот самый живчик, которого я видел утром. Он уже успел изрядно набраться и во всю глотку орал: «Присягайте своему законному принцу! К черчу саксонские законы о лицензии!»

– Здесь посторонние, – сказал он, покосившись на меня, – а ну-ка, дружок, выйди: на этой территории имеют право находиться только законные представители, сыновья этой земли, а ты, сразу видать, не кимр.

Подбадривая себя воинственным кличем, он по-хозяйски прошел за стойку и трясущейся рукой налил в кружку пинту валлийского эля. Его товарищи наблюдали за ним трезвыми глазами.

– Это мой шурин, – объяснил ему Редж, – а бар принадлежит мне. Если вы хотите заказать что-нибудь, пожалуйста. Допивайте свое пиво, высочество сраное, и выкладывайте английские денежки. И еще сделай одолжение, канай отсюда.

Лысый приятель Реджа, присевший у щита для дартса, сказал:

– Мы едем в Тредегар и хотели навестить тебя по-дружески. Мы не в обиде, что ты никогда не стесняешься в выражениях. У нас к тебе дело. Только тебе это под силу, и мы снова хотим тебя об этом попросить.

– Опять вы за свое, – сказал Редж и, повернувшись ко мне, сказал: – Иди-ка ты спать. Как изволили выразиться их доморощенное высочество, это наше валлийское дело.

– Ты язык-то попридержи, – тихо пригрозил принц Кимру и, подняв свою кружку, прокричал: – Смерть чужакам! Да здравствует знамя нашей славной родины! – Он жадно припал к кружке, расплескивая ее содержимое.

Я ушел наверх в спальню и оттуда слышал неразборчивую речь и звон битой посуды. Типичный валлийский бред.

Утром мы молча пили чай с гренками, пока я не решился спросить, как понимать вчерашнюю сцену. Редж подтвердил мое мнение о том, что все это – валлийский бред, и, помолчав, сказал:

– Один. Опять один. Придется нанять малышку Меган.

– Что еще за малышка? Только не говори, что это валлийская девушка, это и так ясно.

– Девчонка из деревни. Присматривает за своей больной теткой. Много я ей платить не могу, да и нужна она только по вечерам.

– Ваш валлийский принц совсем мне не понравился, – заметил я.

– Я ведь сказал уже, ерунда все это. Марионетка. Таких, как он, пруд пруди. Как только из него вытянут все денежки, его превратят в великомученика: устроят покушение, чтоб свалить на англичан, или что-нибудь вроде того. Братья, помните о нашем убиенном принце и требуйте справедливого международного суда над грязными английскими политиканами. Он и не подозревает о том, какая роль ему уготована. Допивай поскорее чай, к автобусу не успеешь.

Итак, я вернулся в Манчестер и снова принялся искать работу. В конце концов я нашел место преподавателя физкультуры в одном из недавно открытых колледжей, студентами которого в основном были демобилизованные, решившие получить профессию учителя. Кроме того, мне позволили читать факультативный курс истории западной философии. Я не был уверен, что Аристотель пригодится будущим учителям начальной школы, но на собеседовании я пытался убедить директора и двух инспекторов училищ Его Величества в том, что в нашем стремительно меняющемся мире философия может оказаться подспорьем как для детей, так и для учителей. Им не нравилось, что у меня пет опыта работы в гражданском учреждении. Только из уважения к моему диплому мне позволили в свободное от занятий физкультурой время надевать мантию магистра, но при условии, что я пожертвую пять фунтов в виде вступительного взноса в Союз учителей.

Поселился я в крошечной квартирке рядом со студенческим общежитием. Кормили в столовой колледжа бесплатно. На месте колледжа, который находился неподалеку от Болтона, что в тридцати милях от Нидербери, где Дэниел Тэтлоу Джонс держал рыбную лавку, раньше располагалась американская военная база. Как-то я вывез свою команду регбистов на матч с местной командой в Нидербери. После игры мы зашли в местный паб выпить по кружке пива. Там я и встретил Дэна. Он так провонял рыбой, что все старались держаться от него подальше. Дэн меня не узнал, и мне пришлось напомнить о наших прошлых встречах и родстве. Я спросил, как поживает его сестра.

– Вышла замуж за гнусного янки, – ответил Дэн. – Он в одном месте, она – в другом. Работает с русскими или против русских, потому что знает русский. Я и сам по-русски говорю, – ответил он.

Об этом я знал. В паб вошел худой, с улыбкой до ушей человек в грязном плаще. Ему обрадовались: местный шут и кривляка. Увидев Дэна, он заткнул нос, как от нестерпимой вони. Дэн угрюмо выругался. Я решил вразумить посетителей бара:

– Запах рыбы есть признак святости и добра. Согласно апокрифам, с помощью запаха рыбы Фома изгнал демона Асмодея. Рыба – символ Иисуса Христа.

Хозяин недовольно пробурчал, что в его заведении о религии не говорят. Дэн допил пиво и, не попрощавшись, ушел. Явно не все дома. Вся его семейка с приветом.

В течение шести лет британских подданных бросали в разные части света, не спрашивая их согласия. После войны для выезда из страны даже в соседнюю Францию требовалось разрешение властей. С фотографии в британском паспорте на представителей иммиграционной службы в Булони хмуро взирал усатый еврей. Его живая копия улыбалась им в предвкушении бордо, сигарет «Голуаз», «coq au vin»[67] и временной передышки от британских карточек. К счастью, у меня был паспорт. На следующий день после моего отъезда на каникулы во Францию пришла телеграмма от отца: МАТЬ ПРИ СМЕРТИ. ПРИЕЗЖАЙ. ПАПА. Пришлось занять денег – ту малую сумму, что разрешили обменять, я уже успел истратить на французскую кухню, – и срочно вернуться в Лондон, чтобы как можно скорее попасть в Тель-Авив.

Например, самолетом до Каира, оттуда поездом до Хайфы. Последний участок небезопасен, железная дорога во многих местах заминирована. Недавно к северу от Реховота террористы взорвали поезд с отбывающим на родину британским гарнизоном. Мне посоветовали лететь на Кипр через Париж, Рим и Афины, а в Ларнаке или Фамагусте сесть на любой подходящий морской транспорт. Модифицированный турбовинтовой бомбардировщик вез в основном киприотов, турок и греков. Обе группы, стараясь перекричать друг друга, распевали свои народные песни. Только одна парочка, турецкий Ромео и греческая Джульетта, просидела всю дорогу обнявшись, молча удивляясь глупости людей, одержимых межнациональной ненавистью. А я думал о своей матери. Хорошо ли я знал ее? Часто ли я виделся с ней? Чем измерить мою любовь к ней? Принесли обед. Я с жадностью выпил лишь остывший чай, но мясо есть не мог. Стюардесса, приличная английская девушка, чувствовала себя очень неуютно среди кудахтающих и свистящих ей вслед черноглазых дикарей. Старший стюард, ее широкоплечий защитник и покровитель, здорово врезал одному из парней, пытавшихся ее облапить. Мама, мама. Эти слова тяжело и монотонно пульсировали в моей груди. Что с ней, жива ли она? После трех посадок для дозаправки самолет наконец пошел на снижение над заливом Анталья. Мы вылетели на рассвете, а сейчас слепящее южное солнце уже садилось. Пассажиры, храпевшие к концу полета, проснулись и, увидев внизу остров, похожий на морскую раковину, радостно оживились, но уже при высадке между ними то и дело вспыхивали драки. Ночь была темная, безлунная, полиция аэропорта светила на драчунов фонарями. Война, всюду война. И в Палестине тоже война.

Ночь я провел в грязной гостинице в Никосии. Из соседнего сада с благоухающими лимонными деревьями доносились жуткие вопли брачующихся кошек, но уснуть я не мог из-за нескончаемого пения, плясок и грохота тарелок под окном. На рассвете, предвещавшем страшную жару, я выпил чашку густого турецкого кофе, съел пресную лепешку с абрикосовым джемом и поехал в Фамагусту. Автобус был забит старухами в черных платках, стариками, сплевывавшими прямо на пол жевательный табак, и курами в клетках. В проходе величественно прохаживался серый гусак. Добравшись до гавани, я нашел греческий сухогруз «Аврио», который вез зерно и чугун в Бейрут, заплатил выше положенного в фунтах и оказался на борту среди подозрительной немытой публики, подкреплявшейся лепешками с анчоусовым паштетом. У меня из съестного осталась только подтаявшая плитка шоколада, да еще пара апельсинов. Увидев мой паспорт, иммиграционный чиновник в Бейруте брезгливо сплюнул и махнул рукой в ту сторону, где, по моим предположениям, находился железнодорожный вокзал. Загаженный поезд довез меня до Акры, а затем до Хайфы. Неужели в недрах этого смуглого грязного народа, поклонявшегося своим божествам, родилась настоящая культура, позже забытая, к стыду Средиземноморья! В автобусе до Тель-Авива было на удивление чисто, но очень жарко. Многие пассажиры, одетые по-европейски, читали газеты на иврите. Один молодой человек углубился в немецкую книжку. Женщина, говорившая с дочкой на идише, обещала купить ей конфеты и мороженое в Тель-Авиве но малышка, не чаявшая дождаться лакомства, разревелась.