Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Я отведал концом палки, которая в руке моей, немного меду, — сказал Ионафан, — и вот, за это я должен умереть?

— За это, — ответил Саул и пожал плечами, словно бы умывая руки, — ты, Ионафан, непременно умрешь.

Однако народ-то понимал, что именно Ионафан доставил в тот день столь великое спасение Израилю, и не позволил даже волосу упасть с головы его на землю. Народ освободил Ионафана и прятал его до поры, пока не утих гнев отца его.

— Он завидовал мне, — сказал Ионафан. — Завидовал той роли, которую я сыграл в этом деле. После того он никогда уже не доверял мне и меня не любил. А в тот день ему и вовсе не терпелось избавиться от меня. Просто видно было, как это желание пылает в глазах его. Когда я понял, что он и вправду намерен убить меня, я понял и еще кое-что. Царь, отец мой, безумен. А следом понял и кое-что похуже. Господь, Бог мой, тоже безумен. И, поняв все это, я зарыдал. Сердце мое разбилось, а мне было все равно.

Остается благодарить Бога хотя бы за то, что Ионафан не рыдал, рассказывая мне об этом. Ионафан любил меня, я знаю, а я его не любил. И я также знаю, до чего это неприятно.

Знаю, потому что люблю Вирсавию, а она меня не любит. Знаю, потому что любил сына моего, Авессалома, а он убил бы меня, если бы смог — если бы потрудился перехватить меня, вместо того чтобы самодовольно медлить, послушавшись совета тайного агента, оставленного мною при Авессаломе, дабы всячески льстить ему и сбивать его с дельного пути. И все же я не смог прикончить Саула, когда мне выпала такая возможность. Люди ведь тоже разные бывают, не так ли? Оглядываясь назад, я сокрушаюсь о том, что не вел себя с Ионафаном подушевнее во время той нашей, оказавшейся последней, встречи. Я говорил с ним немного холодно, высокомерно. Но откуда ж мне было знать, что ему предстоит умереть? Из всех печальных слов, когда-либо слетавших с пера иль с языка, печальней этих нет: могло иначе быть.

Возможность убить Саула я получал дважды. В первый раз она выпала мне в пустыне Ен-Гадди, в горах, где живут серны, в окруженной овечьими загонами пещере, где мы прятались и куда Саул зашел ради нужды и присел, чтобы облегчиться. Я мог бы убить его уж за то, что он там нагадил. Но, увидев, как шанс покончить с ним сам лезет мне в руки, я почувствовал, что сердце мое раздирает смесь жалости и страха, и позволил ему уйти.

— Господь предал его прямо в руки твои, — укорил меня Авесса после ухода Саула. — Почему ты не позволил мне пригвоздить его к земле одним ударом? Второго бы не понадобилось.

Ответ мой был прост:

— Он напомнил мне спящего отца моего.

— Дедушка Иессей ничем не походил на Саула, — недовольно отозвался Авесса.

Я не стал с ним спорить. Взывать к чувствам трех толстокожих сыновей сестры моей Саруи всегда было то же, что бросать жемчуг перед свиньями, впрочем, это относится и к шестистам примерно воинам, состоявшим при мне в ту пору. Среди тех шестисот был, между прочим, и Урия Хеттеянин, он даже входил в тридцатку лучших бойцов. Когда улеглись все гражданские смуты, я, не скупясь, наградил его обширным имением на юге, дабы он обрабатывал на досуге землю и заодно уж охранял границу. Кто его просил жениться на сладострастнице, у которой зудело в некоем месте от желания перебраться в Иерусалим? Разве я виноват, что она понравилась мне после того, как он уступил ее приставаниям и согласился переехать сюда? Конечно, мне следовало его предупредить, я и тогда мог бы сказать ему, что лучше жить со львом или драконом, чем вселить в дом свой жену порочную, благо я уже отнял Мелхолу у Фалтия, и она жила в одном со мною дворце, по целым дням изводя меня осиным зудом. Что восхождение по тропе песчаной для ног старика, то и жена многословная для мирного человека. И что оставалось делать легковозбудимому молодому царю, каким я тогда был, однажды под вечер увидевшему с крыши царской своей резиденции сияющее сокровище, каким была в то время Вирсавия? Я поступил так, как поступил бы на моем месте любой нормальный, половозрелый тиран. Я увидел ее, я послал за нею, я с нею возлег и вот с этого-то незатейливого поступка началось неосязаемое движение к бурям и горестям второй половины моей жизни, с ее сменявшими одна другую трагедиями, к которым ничто, по сути, из пережитого мной до того меня не приготовило.

Я, конечно, мог бы сказать, что это меня Дьявол науськал. Дьявол всегда приходится кстати в подобных случаях, не правда ли?

С Авигеей у меня подобных сложностей не возникло; когда мы с нею встретились и сошлись в ту вольную, беспечную пору грабежа и разбоя, коим мы предавались в глухих дебрях южной Иудеи, все встало по местам с такими удобством и гладкостью, что любо-дорого было смотреть. Достаток — мой и моих людей — все возрастал, как и наша репутация. Мы брали жен. Я взял Авигею, как только она стала свободной, что произошло примерно через две недели после нашего с нею знакомства. Брак наш оказался настолько удачен, что чуть позже я, заручившись согласием Авигеи, взял еще и Ахиноаму. Когда человек большую часть времени проводит в движении, а работы по дому все прибавляется, никакая жена лишней не будет. Дело для всякой найдется.

Чем мы жили?

Мы жили с земли. Вернее сказать, с землевладельцев, что составляет немалую разницу. Собственно, это и послужило поводом для моего знакомства с Авигеей.

— Дайте нам еды и одежд, — предлагал я или кто-либо из людей моих обитателям земли, славившейся самыми большими стадами коз и овец, самыми пышными виноградниками и самыми обширными рощами олив, фиг, фиников и орехоплодных дерев, самыми широкими и протяженными полями ячменя и пшеницы, дынь, чечевицы, фасоли, чеснока и лука, — а уж мы позаботимся о том, чтобы никто не украл у вас ни единой овцы.

— Да кто же станет красть у нас овец? — удивлялись эти наивные люди.

— Как знать? — выдержав долгую паузу, отвечал я. — Но я, Давид, сын Иессея Вифлеемлянина, обороню вас от грабежа и поджога, от воров и разбойников. Я с моими людьми буду для вас оградою и днем и ночью во все время.

— Но в Иудее нет воров и разбойников, — поначалу не уступали они.

— Уже есть.

Я произносил эти слова без улыбки, хмуро уставясь прямо в глаза каждому землевладельцу, к которому обращался. Так что, в общем и целом, я не вижу ничего удивительного в том, что люди из Зифа, лежащего в моей родной Иудее, нередко приходили к Саулу в Гиву с доносами насчет того, где я укрываюсь, и вызывались предать меня в руки царя, коли он пойдет на меня. Если я и выражал порою обиду, то скорее притворную.

Непочтительный отказ я получил только от толстого недотепы Навала, мужа моей бесценной Авигеи, что и заставило меня решиться на самые крутые поступки, которые едва-едва успела предотвратить проворная дипломатия этой поразительной дамы. Авигея была женщина весьма умная и красивая лицом. Такая жена у Навала — что золотое кольцо в носу у свиньи. И разве я не обратился к нему со всевозможной учтивостью? Я послал к нему десять отроков с вежливым ходатайством и скромным напоминанием о том, что мы не обижали ни тех, кто стрижет овец его, ни пастухов, и ничего у них не пропало во все время нашего пребывания на Кармиле. Пастухи его могли бы подтвердить, что я целый год стойко защищал их от нас.

Но Навал был законченным хамом, он грубо отверг просьбу моих посланцев поделиться с нами малой толикой благ, коими мы так хотели позволить ему мирно наслаждаться и впредь. Навал был известен всякому как человек жестокий и злой нравом, толстопузый обжора и пьяница, не понимавший да и не заслуживавший такой замечательной жены, какой была женщина, что выехала нам навстречу на следующий день, когда я с четырьмя сотнями воинов двигался скорым маршем, намереваясь убить не только Навала, но и всякого, кто живет в доме его.

— Кто этот Давид, чтобы я был чем-то обязан ему? — опрометчиво высмеял он моих людей в присутствии собственных своих слуг — ему, видите ли, не терпелось вернуться к обжорству и пьянству, которым он как раз перед тем предавался без всякого удержу на празднике стрижения овец. Он гоготал моим людям в лицо да еще и пальцами прищелкивал у них под носами. — Кто такой сын Иессеев? Разве он царь или хотя бы царский слуга, чтобы я угождал ему? Фиг ему, нет, даже не фиг, и фиги не получит от меня ваш Давид. Га-га-га!

Видит Бог, когда мои посыльные рассказали мне, как оскорбительно отвергли мою скромную просьбу, я распалился гневом. Любое унижение посланцев моих всегда было для меня непереносимо. Когда Аннон, сын Нааса Аммонитского, обесчестил людей, мирно посланных мною, чтобы утешить его о покойном отце его, я места себе не находил, пока не добился отмщения. Он обрил каждому из присланных мною половину бороды, и обрезал одежды их наполовину, до чресл, и лишь после того позволил им, голозадым, вернуться ко мне. Я тогда начал войну против всех городов аммонитских, и воевал с ними год за годом, и не успокоился, пока не овладел последней их крепостью и не положил всех людей, бывших в них, под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и не бросил их в обжигательные печи, и не взял венец царя их с головы его, — а в нем было золота талант и драгоценный камень, — и не возложил его на свою голову. И даже после того я успокоения не ощутил. Все это случилось гораздо позже, когда я уже стал могучим царем, но решение отмстить Навалу за обиду, отмстить единственным известным мне в ту пору способом питалось гневом не менее монументальным, так что я принялся осыпать людей моих приказами о приготовлениях к бою.