Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Идти ли мне, и поражу ли я этих филистимлян? — прямо спросил я у Бога. Я, правда, не вполне понимал, в какую сторону мне следовало при этом смотреть.

И Он тут же ответил:

— Встань и иди в Кеиль.

— Вот, мы боимся здесь, в Иудее, — проинформировал я Его.

— Я предам филистимлян в руки твои.

Я ушам своим не поверил. В упоительно приподнятом настроении я бегом вернулся на совет и объявил:

— Господь сказал, что Он предаст филистимлян в руки мои.

— Ты разговаривал с Богом? — Они уставились на меня в благоговейном изумлении.

— Он дал нам гарантии.

И я пошел с людьми своими в Кеиль, и воевал с филистимлянами, и подрезал им поджилки, и лупцевал их, и всяко их донимал, пока у них головы не пошли кругом, и ноги не подкосились, и стало им не по силам все это выносить, и мы угнали скот их, и нанесли им великое поражение, и спасли жителей Кеиля от грозившего им угнетения и жестокостей. Мы чувствовали себя героями. Люди мои отдыхали и праздновали победу. Известное дело, городская жизнь одурманивает человека. С лиц моих людей не сходили улыбки, им очень хотелось остаться здесь навсегда.

— Все лучше, чем в лесу, — убеждал меня Иоав. Я только качал головой. — Да в чем дело-то?

— В Сауле. Сколько, по-твоему, времени потребуется ему, чтобы придти сюда, после того как он узнает, что мы обосновались в городе со стеной и воротами?

Иоав не видел тут никакой проблемы.

— Запрем ворота и не пустим его, — говорил он. — Кто нам мешает?

— Закон Файнберга.

— Файнберга?

— Если мы сможем его не пустить, — объяснил я, — так и он сможет нас не выпустить. А жители Кеиля? Как они, по-твоему, поступят, прослышав, что Саул хочет придти в Кеиль и разорить город ради меня?

— Жители Кеиля? — Иоав и мгновения не поколебался. — Мы же жизнями рисковали, чтобы спасти их. Жители Кеиля благодарны нам и будут нам верны.

— Ой, не зарекайся.

— Они будут стоять за нас до конца.

— Я, пожалуй, попробую еще раз все обмозговать, — сказал я и снова отправился на одинокую прогулку по лесу. Мне не составляло большого труда представить себе, как возликует Саул, решив, что Бог предал меня в руки его, ибо я сам себя посадил под замок, войдя в город с воротами и запорами.

— Саул, — сказал я Богу, переходя, как и в прошлый раз, прямо к делу. Мне не хотелось отнимать у Него много времени. — Придет ли сюда Саул, как полагает раб Твой?

— Ставь собственную задницу на кон, не ошибешься, — ответил Господь.

— Предадут ли жители Кеиля меня и людей моих в руки Саула?

— Надо же, он еще спрашивает!

— Предадут?

— Предадут.

— Тогда нам лучше отсюда уматывать, верно?

— Мог бы и сам дотумкать, — сказал Господь. — Для этого необязательно колледж кончать.

И снова я поспешил назад с полученным откровением.

— Бог мне свидетель, — решительно объявил я, — мы должны встать и выйти отсюда, ибо созвал Саул весь народ на войну, чтоб идти к Кеилю, осадить нас здесь.

Мы вышли из Кеиля и ходили, где могли, а Саул проискал нас целый день. К тому времени у меня было уже около шестисот человек. Саул же никогда не выступал меньше чем с тремя тысячами. Мы пересидели какое-то время в неприступных местах, а после на горе в пустыне Зиф. Мы также маневрировали по пустыням Маон и Ен-Гадди. Все это части пустыни Иудейской, и человеку со стороны порой трудно бывает понять, чем одна пустыня отличается от другой. Пустыня Зиф расположена близ города Зиф, Ен-Гадди — близ Ен-Гадди, а Маон — вкруг Кармила, в котором я отыскал Авигею, тогда еще пребывавшую замужем за Навалом, и взял первую мою настоящую женщину в первые мои настоящие жены сразу после того, как помер ее невоспитанный свинтус муж. Прослышав, что она овдовела, я недолго тянул с предложением. От силы минуту.

Как раз в пустыне Зиф, в лесу, Ионафан и отыскал меня, дабы чистосердечно поведать о своей вере в то, что Бог возлюбил меня и что он, Ионафан, тоже теперь считает: в должное время я стану царем над Израилем.

— Из твоих бы уст, — ответил я с благочестивостью, не уступавшей Ионафановой, — да в Божьи бы уши.

Слова его были не столько объявлением непреложного факта, сколько проявлением теплых чувств, но я все равно рад был их услышать, сдавленный голос его и чрезмерная, показная даже, эмоциональность меня не отталкивали. Ни он, ни я, оба мы не могли знать, что этой нашей встрече суждено стать последней: на Гелвуе, где я вполне мог оказаться в рядах врагов его, Ионафану предстояло пасть и так никогда и не порадоваться исполнению своего пророчества.

— А я буду служить тебе и буду вторым по тебе, — продолжил он свой торжественный обет, который дальнейшие события лишили всякого смысла; взгляд его оставался потупленным, как бы от деморализующего смирения. — Не бойся руки отца моего, ибо ты будешь царствовать, и отец мой знает это. Он не любит меня, Давид. И никогда не любил. Он чуть не убил меня после того, как я столь отличился в битве при Михмасе. Только за то, что я поел меда, так он сказал, но я уверен — из зависти. Народ тогда встал как один человек и спас меня. Впрочем, отец мой никого из своих детей никогда по-настоящему не любил. Ты был единственным, кого он полюбил на недолгое время, и ты ни в чем не подвел его и ни в чем не знал неудачи. Может быть, потому он ныне и боится тебя и ищет смерти твоей.

— Если верить ему, это я ищу его смерти.

— Он не в своем уме, Давид. В Михмасе он собирался атаковать их в лоб. Он и сейчас намерен проделать это. Мне кажется, отцу ненавистна мысль о том, что кто-то станет ему наследовать, вот он и норовит, погибнув, утянуть за собою всех нас. Тогда, в Михмасе, я почувствовал, что должен предпринять нечто, способное его остановить. Потому-то я, дождавшись ночи, и ушел тайком с моим оруженосцем, чтобы попытать удачи на извилистой горной тропе, ведшей к передовому отряду филистимлян. Тропа была крутая, каменистая, — продолжал он, — быстро взобраться по ней я не мог. Я оказался между острой скалой с одной стороны и острой скалой с другой.

Он надумал рискнуть и показаться вражеским часовым, выдав себя за местного израильтянина, который прятался в пещере, а теперь просит пропустить его, чтобы он мог вернуться в свой жалкий домишко в пустыне.

— Если они позволят нам подняться к ним, — прошептал он оруженосцу, — мы поднимемся. Я возьму с собой копье, и, надеюсь, Господь предаст их в руки наши. А не позволят, так не позволят. Вернемся в лагерь. Волков бояться — в лес не ходить.

Филистимляне презрительно и насмешливо разрешили ему подняться к ним, намереваясь поглумиться над Ионафаном и, может быть, даже подергать его за бороду.

— Вот, евреи выходят из ущелий, в которых попрятались они, — перекликались филистимляне. — Взойдите к нам, мы вам покажем пару штучек.

Лучше б им было прикусить языки. Прежде чем они сообразили, как он их надул, Ионафан перебил около двадцати человек на половине поля, обрабатываемого парою волов в день. Уцелевшие разбежались и, питая уверенность, что Ионафан возглавляет авангард крупного отряда, пришедшего, чтобы их окружить, принялись сеять своими преувеличенными россказнями панику в главном стане. Слух об учиненной Ионафаном резне, неудержимо разрастаясь, пронесся по лагерю, и начался ад кромешный. В свете ранней зари дозорные израильтян увидели, что филистимляне рассеиваются, ударившись в бегство. Саул, пользуясь случаем, приказал наступать, а затем все испортил бессмысленным обетом, принесенным им Богу, но, судя по всему, мстительно направленным против Ионафана.

— Проклят, кто вкусит хлеба до вечера. — Таков был идиотский приказ, отданный Саулом, который к тому времени уже произвел перекличку и отличнейшим образом сознавал, что только Ионафан мог учинить всю эту заваруху и что о запрете его Ионафан, до той поры еще не возвратившийся, ничего знать не будет.

Израильтянам, с голодухи слабым на ногу, пришлось еще до наступления вечера прекратить преследование врага. Они накинулись на добычу, и брали овец, волов и телят, и закалывали их на земле, и ели с кровью. Саул такое их поведение не одобрил. Ионафан же вернулся в лагерь с глазами, посветлевшими от меда, которого он вкусил в лесу. Услышав о запрете Саула относительно вкушения хлеба и увидев, что этот запрет помешал перебить филистимлян в гораздо больших, чем можно б было, количествах, он отозвался о нем неодобрительно. Саул же беспощадно и последовательно подвигался к своей немилосердной цели, к расправе с Ионафаном. Он действовал методом исключения, раз за разом бросая жребий. Жребий указал сначала на колено Вениаминово, то есть на Саулову семью, а затем обнаружился и главный виновник — Ионафан.

— Я отведал концом палки, которая в руке моей, немного меду, — сказал Ионафан, — и вот, за это я должен умереть?

— За это, — ответил Саул и пожал плечами, словно бы умывая руки, — ты, Ионафан, непременно умрешь.