Ник Хорнби - Как стать добрым

— Простите, но когда мы обменивались рукопожатием… — начал он. — Вы меня просто сплющили.

— Простите, — удивленно пробормотал Марк, — неужели я так сильно сжал вам руку?

В самом деле, смело могу засвидетельствовать, что ничего особенного между ними не произошло: вполне обычное рукопожатие — так мне, во всяком случае, показалось. Непонятно, чего это ГудНьюс так разошелся.

— Я сделал вам больно?

— Больно. Только вот здесь. — ГудНьюс ткнул себе в грудь. — Я всегда чувствую, когда человеку плохо на душе. Поверьте, я это ощутил.

Марк остолбенело уставился на него — у брата за плечами не было опыта общения с ГудНьюсом. Потом он забегал глазами по сторонам и остановился на «раненой» руке ГудНьюса.

— Нет, так вы этого не увидите. Это… не относится к вещам, которые можно увидеть. Вещи другого уровня. Понимаете?

И, морщась, ГудНьюс принялся растирать руку, словно бы демонстрируя недавнюю травму.

— То, что у вас так горько на сердце, вовсе не так уж плохо. Надо только уметь сдерживать горечь в себе, а когда необходимо, выпускать, пользуясь этим как источником энергии.

— Ах вот оно что, — сказал Марк. Вряд ли кто другой на его месте мог бы ответить более пространным выражением.

Дети старательно чавкали за столом, не обращая внимания на происходящее. Видимо, они так привыкли к застольным беседам подобного рода, что уже ничему не удивлялись.

— Наверное, Марк с большим удовольствием поговорил бы и на другую тему, — заметила я, надеясь перевести стрелки и предупредить катастрофу двух мчавшихся навстречу друг другу поездов.

— Наверное, — ответил ГудНьюс. — Только не уверен, что это хорошая мысль. Как вам кажется, Марк? Вы знаете, что за печаль вас терзает?

— Ну…

— Насколько я понимаю, причина в основном лежит в области личных взаимоотношений и работы, — продолжал ГудНьюс, очевидно не заинтересованный в ответе Марка. — И это начинает принимать серьезный оборот.

— Насколько серьезный? — спросил Дэвид, который тоже внимательно прислушивался к разговору и в этом месте уже был как гончая, готовая пуститься по следу по первому «Ату!».

— Вы знаете, — ответил ГудНьюс, выразительно кивая на детей.

— Наверное, не обязательно об этом говорить в присутствии Марка, пока он у нас в гостях, — намекнула я. — Почему бы вам не обсудить это между собой впоследствии, на вашем… так сказать, языке третьего глаза?

— О, мы не можем так поступить, — сказал ГудНьюс. — И потом, Марк знает о своем несчастье больше, чем любой из нас.

— В самом деле? — Мой тон был проникнут сарказмом. Более того, я попыталась состроить столь же саркастическую гримасу и, насколько позволял стол, принять саркастическую позу, но все это не сработало.

— О, еще бы! Ведь я ощущаю лишь смутное присутствие болезни.

— Я говорил о работе и прочем, только чтобы скрыть главную проблему, — сказал Марк.

— Может, поделишься? — спросил Дэвид тоном помощника хилера, который готовит пациента на операционном столе.

— Не имеет смысла, — довольно беспечно ответил Марк, еще не предполагая, какие тучи собираются у него над головой.

— Дядя Марк, сейчас ГудНьюс сделает тебе массаж — и все пройдет, — сообщила Молли как о чем-то вполне естественном и само собой разумеющемся. — У него руки становятся горячими, а у тебя пропадает любая печаль. Я уже больше не тоскую по бабушке Попугайчик, по кошке Поппи и по маминому ребенку. Который умер.

Марк едва не поперхнулся.

— Господи, Кейти, что здесь происходит?

— Надо попробовать, дядя Марк. Вот увидишь, это так здорово.

— Мам, можно еще ветчины? — вмешался Том.

— Мы правда можем тебе во многом помочь, Марк, — сказал Дэвид. — Ты избавишься от многих проблем, стоит только захотеть.

Марк отодвинул стул и поднялся из-за стола.

— Будем считать, — бросил он напоследок, — что я всего этого не слышал.

Выйти замуж и обзавестись семьей — это все равно что эмигрировать. Я привыкла к своей исторической родине — родительской семье, и переезд вызвал определенные перемены в образе мыслей. И вот меня снова потянуло в родные края. Возникла ситуация, знакомая эмигрантам всех времен и народов, — снова захотелось под родную крышу. Не в туристических целях, а для натуральной репатриации. Теперь мне стало ясно, что я совершила огромную ошибку, что новый мир оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Марк, забери меня домой, я хочу к папе с мамой. Мы будем жить счастливо и беспечно, совсем как в детстве. И у тебя не будет этого нового облика несостоявшегося самоубийцы. И я не буду ходить с затравленным видом, со всех сторон виноватая. И мы бы опять, как Молли с Томом, дрались за пульт от телевизора, решая, какие программы смотреть, а каких нам сто лет не надо. Совсем как в былые времена… Да что там… Главное — мы бы уже никогда не повторили прежних ошибок. И не стремились бы взрослеть и жить самостоятельно. Спасибо, хватит, один раз уже попробовали.

Я вышла следом за Марком, и мы сели в машину. На некоторое время между нами повисла тишина.

— Что за бред? — наконец сказал он. — Я ничего не понимаю. Что происходит? Ты не можешь так жить.

Я пожала плечами.

— А что ты предлагаешь?

— Ты же сойдешь с ума. Как ты будешь воспитывать детей в такой обстановке? О твоих больных я уже не говорю — лечить скоро придется тебя.

— Может быть. Но иногда мне кажется, я слишком драматизирую ситуацию. Что здесь такого? У мужа появилось новое увлечение. Новый друг. Он пригласил его на время пожить у нас. Ничего не поделаешь, такое у них хобби — спасать заблудшие души. Может, мне просто надо с этим как-то смириться?

— Смириться? С чем и с кем — смириться? Они же просто полоумные. И скоро окончательно спятят, если этого уже не случилось.

— А знаешь, ведь им удалось кое-что сделать. Они целую улицу заселили бездомными детьми.

— Да, но… — Тут Марк осекся. Он уже не мог придумать новых возражений. Все начинается с этого «Да, но…» — и дальше не идет, когда речь заходит о бездомных.

— А ты что можешь предложить с другой стороны? Крыть нечем. Тебе тридцать восемь, никакой толковой работы, вечно в депрессии и одиночестве, и даже начал посещать богослужения, потому что уже не знаешь, что делать дальше в этом мире.

— Я не «с другой стороны». Я… просто нормальный человек.

Я рассмеялась.

— Да. Нормальный. Суицидальный и потерявший надежду. В том-то и дело, что все они безумны. Но я никогда не видела Дэвида таким счастливым.

Вечером того же дня я снова забилась на соседней улице в свой кокон в апартаментах Дженет. Став окончательно взрослым человеком, я старательно просматривала критические обзоры в газете. В одном из них я натолкнулась на отзыв о книжке, в которой рассказывалось о Ванессе Белл, сестре Вирджинии Вульф, и о том, какую она провела «насыщенную и плодотворную жизнь».[54] Эта штампованная фраза мгновенно поставила меня в тупик. Что она могла означать? Как можно прожить «насыщенную и плодотворную жизнь» в Холлоуэйе? С Дэвидом? И ГудНьюсом? С Томом и Молли, и с мисс Кортенца? С почти полутора тысячами пациентов и рабочим днем, который иногда затягивается до семи вечера? Но если в конце концов выяснится, что мы прожили не. насыщенную и не плодотворную жизнь — то кто мы тогда и зачем жили? И чья здесь вина? И — возвращаясь к Дэвиду — скажет кто-нибудь потом над его могилой, что он прожил насыщенную и плодотворную жизнь? Может, именно от этого я и пытаюсь его удержать?

Все произошло именно так, как хотела Молли: ее день рождения мы праздновали вместе с Хоуп. Сначала пошли в аквапарк, потом ели гамбургеры, а в заключение отправились смотреть «Побег из курятника» — полнометражный мультик, в который Хоуп, как оказалось, «не въехала». Заметив это, Молли вскоре взяла на себя роль добровольного комментатора, что вызвало раздраженные реплики из заднего ряда.

— Послушайте, хватит, наверное? Можно помолчать?

— Она же не понимает, — обиженно повернулась Молли. — Сегодня мой день рождения, я ее пригласила. У нее совсем нет друзей, и мне ее жалко. Я хочу, чтобы она порадовалась, а как же она будет радоваться, если не понимает, что там происходит.

Последовала тишина — или, как я могла себе вообразить, в своем позоре это должна была быть ужасающая тишина, — а затем наш сосед старательно изобразил, как его тошнит.

— Почему этот дяденька делал вид, что ему плохо? — невинно спросила Молли, когда мы возвращались домой, забросив по пути Хоуп.

— Потому что его от тебя чуть не вырвало, — ответил Том.

— Но почему?

— Любого бы стошнило от твоих слов.

— Перестань, Том, — вмешался Дэвид.

— Пусть сама перестанет выделываться. Тоже мне — добренькая.

— А что плохого в том, что она, как ты выражаешься, «добренькая»? Тебя это чем-то задело?