Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Маму я обнаружила через полчаса против тусклого коридорного зеркала, глядя в которое она поправляла прическу.

— Веру нашу куда-то перевели. Здесь — лимитчики.

Короткая пепельная стрижка, увиденная в фильме «На последнем дыхании», шла к ее моложавому остроносому лицу. Возбужденные глаза были подведены стрелками. Вообще, она была похожа на мальчика, если бы не выщипанные по тогдашней моде и заново нарисованные брови.

Пока мы шли по коридору, мне приходилось смотреть под ноги, а то и вовсе зажмуривать глаза.

— Видишь, какие бывают несчастья!

В мамином бодром голосе слышалось хвастовство, будто она сообщала мне: «Видишь, какое красивое платье!»

Перед глазами у меня все плыло.

Во дворе больницы солнце уже не просто слепило глаза, но вовсю жарило. Птицы орали так, будто в ветвях шла первомайская демонстрация. У фонтана, в котором уже давно не было воды, сидели люди очень страшного, по моему мнению, вида — без шей и с какими-то опухолями по всему лицу — и женщина с руками, покрытыми густой серой шерстью. Здесь вообще, в отличие от бараков, был настоящий праздник.

Из глубины двора к нам поспешно направлялся санитар. Полы его халата за ним не поспевали. В руках он держал четыре коричневых шара и был похож на сома из-за свисавших, как будто мокрых, темных усов. Шарами оказались четыре клизмы, и вдруг он принялся ими жонглировать. Продемонстрировав невиданное мастерство, он сообщил, что посторонним вход на территорию строжайше запрещен и только близким родственникам можно.

— Навещаю мать-старушечку, а это — на нужды учреждения. — Мама заискивающе сунула ему десятку в верхний карман халата, и сом уплыл в реку.

В следующем бараке тяжелый запах больницы был резче, поток стариков — гуще и случаи были более тяжелыми. Откуда-то издалека доносился звук, похожий на струнный.

— У кого-то здесь возможно что-либо узнать? — Мама уже чуть не плакала, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому.

Перед нами стоял одутловатый слепой и будто внимательно нас рассматривал. При этом лиловые зрачки его были повернуты куда-то в глубину коридора.

— Мы ищем Веру Николаевну Клименко. Бухгалтера.

Казалось, слепой что-то припоминал, во всяком случае, красный лоб его ходил ходуном.

— У повара узнаете. По коридору налево. Дойдете до темно-зеленого шкафчика. Потом будет желтая дверь. Вообще-то, давайте я вас проведу.

Мы двинулись за слепым. Он уверенно шел вперед, угрожающе стуча своей палкой и лавируя между пациентами. Звуки струн становились все ближе и ясней, но были они нестройными и тревожными. Мы прошли мимо металлического зеленого шкафчика, и слепой стукнул по нему, добавив, что шкаф зеленый. Меня заколотило от смеха, но рассмеяться было бы глупо и неловко. Тут же слепой развернулся и постучал прочь по коридору.

Запах кухни и особенно запах лука здесь перебивал запах больницы. На плите в черных котлах что-то кипело и клубилось. Человек в окровавленном халате рубил тушу, подвязанную к потолку. Под тушей лежали газеты, а в углу стояло полуразобранное пианино, по струнам которого равномерно ударял деревянной ложкой коротенький улыбчивый инвалид.

Увидев нас, повар перестал колотить по туше и стер со лба пот.

— Свинина из обкома. Только ра-а-аз в го-о-оду, — виновато пропел он и, услышав, что мы ищем родственницу по фамилии Клименко, стал обстоятельно сообщать, что в шестой как раз и лежат все с такой фамилией и что, вероятно, одна из них и есть наша.

Пока мы шли к шестой, я стала думать о том, что нехорошо было маме врать про родственницу, и вдруг отчетливо поняла, как я ненавижу эту Веру. Теперь стало ясно, что мама все время куда-то носится и носится только для того, чтобы забыть о чем-то действительно важном!

Навстречу нам выпорхнула какая-то совсем еще не старая женщина вполне приветливого вида. Темные пушистые волосы ее были заколоты сверху, как у чеховской барышни, к халатику была кокетливо пристегнута брошь, а глаза блестели от возбуждения.

— Погадать? По руке могу, и по зрачку, как иридолог, и на картах.

— Какая прелесть, — оживилась мама. — Веру Николаевну Клименко, знаете?

— Так я ей могилу нагадала, — расхохоталась женщина, вдруг совершенно по-птичьи запрокинув голову. И хохотала она до того дико, с хрипотцой и подвываниями, что стало вдруг ясно, что она не в себе.

— Ты думаешь, она чокнутая? — Но мама уже меня не слышала.

Она рванула вперед, распахнула дверь палаты и крепко обняла, как мне поначалу показалось, пустое одеяло.

Среди простыней действительно оказалось убогое существо, отдаленно напоминающее Жана Габена, и мама принялась заботливо чирикать.

Теперь она выглядела отвратительно счастливой — ей было кого покормить своей дурацкой курицей и с ног до головы обмазать «Вишневским».

Вскоре на полу под кроватью зазвенело судно. Мама выпростала из-под одеяла тети-Верин скелет, многозначительно кивнула на простыню с желтыми разводами и заголила ей рубашку. Пахнуло подвалом и сыростью. Вера повисла в маминых жестких руках бессильно, как тряпичная кукла. С неизвестно откуда вновь возникшей энергией мама стала ее переворачивать и сгибать, и тетя Вера легко переворачивалась, потому что была легкая, и мама отирала ее мокрой тряпкой так, будто это был не человек, а предмет. Я заметила, как по серым локтям тети Веры течет грязь, а моя красивая мама все время приговаривала:

— Верочка, бедняжечка, совсем одна и вся в пролежнях.

Пока она вытирала утопленницу, мне было велено вытащить из сумки курицу. Мне уже и самой хотелось есть. От запаха курицы остальные больные заворочались в простынях. Потом мама послала меня за чистым бельем, и все тот же услужливый слепой повел меня опять же к зеленому шкафу, механическим голосом рассуждая о том, что на улице солнечно, что на Днепре лодки, а зелень — яркая. Я думала, откуда слепой знает все — и про то, что шкаф зеленого цвета, и про яркую зелень, и про желтую поцарапанную дверь, и особенно — про Днепр В шкафу оказалась последняя простыня.

— Сколько это тебе лет? — спросил слепой, когда я уже собиралась уходить, и, узнав, что двенадцать, расцвел неопределенной блуждающей улыбкой.

— Двенадцать? — Он вдруг жадно схватил меня за плечи. Я закрутилась на месте, вывернулась из-под его пальцев, и, пока возвращалась в палату, перед глазами у меня вдруг ясно встала встреча с отвратительным Ю. А.

Мама все еще мыла Веру. Потом она перестелила постель, энергично вымазала синяки на Вериной спине «вишневским», и запах подвала исчез. Теперь запахло медициной.

— Возьми миску. Корми с руки, — скомандовала мама.

— Почему я должна ее кормить?

И тут мама начала кудахтать, кричать, что я зажралась и что не видала я несчастий и лишений. Потом она завыла о том, что мы должны жертвовать собой. От ее крика заворочались скелеты в своих могилах, и опять над палатой повис на сей раз уже не запах подвала, а запах склепа.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она замолчала, но мама не переставая причитала и давала указания. Глядя в сторону, я с отвращением принялась крошить в коричневый старческий рот волокнистые кусочки, стараясь не касаться пальцами синих губ.

Я представляла, как запихиваю ей за щеку песок и камни, а мама сжимает в руках старушечью голову так бережно, будто голова эта из горного хрусталя.

Пока мы возились, проснулась лежащая рядом старуха, пошарила слепой рукой по столику и, не найдя того, что искала, выругалась. Потом, гребя локтями, вскарабкалась на подушку и стала с ненавистью за нами наблюдать, морща свое широкое рыбье лицо.

— Хоть бы Господа побоялись, — жуя язык, промямлила она.

Гадалка, которая все это время наблюдала из-за двери, туг же подскочила и с готовностью принялась растолковывать маме, что лежачих стараются не кормить, потому что потом возня с судном.